Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Наконец-то! — подхватилась Надя и что есть духу помчалась на почту. Письмо сунула в карман кофты, а посылку Нина выдала под свою ответственность — без дежурняка, что было большим нарушением: «не положено».

Среди всякой снеди и мелочей, как-то: зубная паста, мыло, чулки, рубашки — пришли две коробки с ампулами глюкозы и аскорбинкой для Вали.

— Не разбилась ни одна! — радостно воскликнула Надя, проверяя аккуратно завернутые в вату коробочки. — Держи, Валя, и. сегодня же дуй на вечерний прием в санчасть, коли свою глюкозу.

Наконец вспомнила про письмо. «Экая я дрянь, скорее за посылку, а про письмо и забыла. Нехорошо».

Мать писала, что была в Москве, в Московской городской коллегии адвокатов, что на Большой Молчановке, дом 1, у защитника Гавриила Львовича Корякина. «Выписали мне квитанцию, и уплатила я пятьсот рублей. Денег не жалко, был бы толк. Народу в приемной уйма! Большинство женщины. Выходят из кабинета все заплаканные. Я уж и не надеялась, а он дал согласие взять твое дело. Составил прошение на имя прокурора Вооруженных Сил СССР Титкова и такое же на имя Репнина рассмотреть дело и послать на переследствие с участием защиты. И еще одно, с тем же ходатайством на имя генерального прокурора СССР Руденко. В общем, надеюсь с какой-нибудь стороны, да откликнутся. Придется продать бабушкино золотое колечко с изумрудом. Ну, да Бог с ним…»

Надя отложила письмо, ощутив легкое разочарование и недовольство. Ей казалось, что совсем на днях или очень скоро она будет дома. Оказывается, этот день еще так далек! Потом ей представилось, как стоит ее мать в какой-то коллегии адвокатов, в толпе, и терпеливо ждет своей очереди.

Нетерпенье и злоба на лицах, а маленькая, худенькая женщина с огромными испуганными глазами, которую все толкают и теснят, это ее мать… «Господи! Что я наделала! Прости меня, мама, — горестно шептала Надя. — Ничего! Просидела год, подожду еще… Надо подумать, о чем-нибудь веселом». Но веселое как-то не находилось.

— Урожайный год, обильный отлов! — сказала Валя, когда принесли ведомость еще на 130 человек этапников.

— Совсем как у Некрасова: «Откуда этапчик, с России, вестимо! Одни, слышишь, ловят, а я развожу!» — грустно все это.

— Почему? Наоборот, жизнь в движении, в движении жизнь! Сейчас в Речлаг собирают со всех каторжанских ОЛПов со всего света. Концентрация врагов. Где только разместят всех? Уже сплошняки понабивали не только наверху, но и на нижних нарах. Если только гамаки к потолкам подвесят…

— Тепло зато!

Теперь ей категорически запретили заходить в бараки. Даже разносить сахар-песок и это «не положено». ЧОС, изобразив на своем деревенском, простом лице свирепость, сердито заявил:

— Смотри! Будешь таскаться по баракам, отправлю!

— А как же репетиции, концерт?

— Миронова позовет, тогда пойдешь. Сама отвечать будет. Надя знала: Миронова — это Мымра.

Прибывали и убывали зеки по совершенно не известным никому причинам. Создавалось такое впечатление, что не хотело начальство, чтоб приживались долгосрочники-зеки на одном и том же месте.

— Чтоб не зажирели, мохом не покрылись, — сказала Валя.

Режим, уже и так достаточно суровый усиливался с каждым днем. Особенно строго следили за перепиской. Только с близкими, и одно письмо в полугодье. Во время развода дежурные смотрели на проходящих, как коршуны, и, если замечали отсутствие хоть одного номера на рукаве, шапке, юбке, ватных штанах, на спине или на рукаве телогрейки, сразу возвращали с развода в зону, а это уже невыход на работу, штрафная пайка, карцер! В бараках на ночь запрещалось гасить свет, и следили, чтоб после отбоя ни одна душа (зековая) не появлялась в зоне. На репетиции концертов ходили гамузом, в сопровождении дежурных.

Пришлось опять ставить в сушилках параши.

Конвоиры и надзиратели разговаривали с бригадами отрывистыми, односложными фразами, похожими на лай собак: «Встать!», «Подравняться», «Разобраться!», «Бегом!», «Марш!», «Пошел!» — и прятали глаза, встречая насмешливые женские лица. Иногда Наде казалось, что злятся они от стыда за свою работу, но это было неверно. Многим из них доставляло истинное удовольствие, заслышав в строю разговор или смех, скомандовать: «Ложись!» — прямо в грязь, в воду, в снег — и так держать строй, пока не надоест потешаться.

Зечки не оставались в долгу и передразнивали неграмотных вологодских конвоиров, когда те пыжились, коверкая их иностранные имена и фамилии. И все же встречались и такие, про которых можно было сказать: «человеком родился». Такой запомнилась зечкам Речлага надзирательница Шура Перфильева. Когда случалось дежурить по зоне старшине Перфильевой, режим заметно слабел. Бараки запирались поздно ночью, и зечки бегали из барака в барак «в гости» друг к другу. В праздники Пасхи или Рождества, если дежурила Шура, можно было допоздна собираться и петь песни, которые так любили западнячки.

— Говорят, в мужских зонах режим еще более строгий. Начальство к мужчинам относится придирчиво, с презреньем.

— За что? — удивилась Надя. — Срока у всех одинаковые.

— Вот и презирают за то, что презирать их не за что! Ведь известно, самая стойкая ненависть, как и любовь, необъяснимы. Вражда между мужским полом — это в их природе, в их сущности. Будь то человек или животное, однополые всегда враждебны друг к другу. Отсюда и бесконечные войны, которые затевают мужчины под любым предлогом.

Надя призадумалась, а ведь верно «немчура» говорит. Вот хотя бы петухи, всегда приходится их разнимать. А коты! Как отчаянно дерутся, только шерсть клочьями летит. Кобели тоже не выносят друг друга. Даже воробьи, и те все время сражаются. Но ведь это животные, а человеку разум дан.

— Мужская дружба бывает очень крепкой. Фронтовая, например. Да и мало ли мы знаем великих…

— До первой женщины! — перебила ее Валя. — Соперничество разрушает любую дружбу. А у вас в стране все построено на соревновании, то есть на соперничестве. Кто больше, кто дальше, кто быстрее. Это и породило стукачей и доносчиков. Активно, быстро и много доносить.

— Это ты зря! — живо возразила Надя. — Плохо ты нас знаешь, тут дело полюбовное, а заставить никого нельзя силком.

— Можно, в лагере можно! Вы на общих ни дня не были? С кирпичным не познакомились? Тогда молчите!

Подъезжая к пекарне, уже издали, Надя уловила странные звуки. Ей почудилось нестройное пение мужских голосов. В самом деле, на пекарне шло застолье. Мансур хриплым басом пел какую-то песню, Мишаня блеял козлом невпопад.

«С хлебом, конечно, не успели! — огорчилась Надя. — Опять до подъема не сомкнуть глаз». — Хлеб давайте, пьянюги!

— К чертям хлеб, выпей с нами, Надюша! — завопил Мансур, едва она переступила порог пекарни.

— Что ты! Что ты! С ума спятил. Сроду не пила. Хлеб наш давайте!

Захмелевший Мишаня, зажимая в руке стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью — брагой, подскочил к ней.

— Сегодня обязательно надо выпить!

— А почему пьете? Что за праздник?

— Освободиловку получил! Во! Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья! — пропел он фальшиво, затем вытащил из кармана смятую пачку справок. — Во, на! Читай!

— Поздравляю, это правда праздник! — сказала Надя, искренне радуясь за него, и чмокнула в обе щеки.

Маленький, юркий Фомка, шнырял меж двух высоких мужиков горячо, но беззлобно убеждая их:

— Ребята, ребята работа надо! Хлеб надо, хлеб давай!

— Будет хлеб, куда денется! — гремел Мансур.

— Айн момент! Сейчас, айн минута! — лопотал Мишаня и пошатываясь, широко расставляя ноги, будто пол по ним качался, отправился к печи.

Как потом узнала Надя, Мишаня долго был в немецком плену, по старой памяти любил козырнуть иностранным словцом.

— Айн момент! — объявил он, заглянув вовнутрь необъятной печи.

— Куда же ты теперь? К себе? — спросила Надя.

— Не-а, дудки! Здесь останусь.

— На пекарне?

— Не-а, в город подамся, работенку присмотрел.

— Полторы тысячи рубчиков получать будет! — с доброй завистью сказал Мансур. — Эво сколько!

51
{"b":"120301","o":1}