И еще одно немаловажное обстоятельство заставило ненцев покинуть насиженные места: близость лагерей с их бесконечными побегами, в основном опасных уголовников — рецидивистов не могла не беспокоить смирных и миролюбивых аборигенов.

Небольшая совхозная ферма, благодаря необыкновенно сочной и обильной траве, не знающей засухи, была круглый год в изобилии обеспечена кормами для скота, что давало возможность снабжать если не полностью, то хотя бы частично молоком и мясом вольнонаемное население Воркуты.

Кроме того, хозяйство выращивало для вольных горняков и шахтеров редиску, капусту и другие овощи, которые успевали созреть за короткое полярное лето.

Начальство, в основном из бывших зеков, как правило, не из политических, но и не из отпетого ворья, в горячую пору сенокосов не гнушалось просить подсобников из «политических» с небольшими сроками.

— Возни с ними мало, трудятся хорошо, не воруют, — сказал о них агроном совхоза, — Не то, что уголовники!

Попасть туда большое благо: режим не строгий и молока — пей от пуза. Работа, правда, не из легких — косить траву иной раз приходилось по колено в ледяной воде. Облепленные мошкой и комарами руки и лица к концу дня опухали.

Директор совхоза, сам из «бывших зеков», встретил приезжих на вахте и сразу же спросил:

— Бесконвойные есть? Надя подалась вперед:

— Я!

— Пропуск с собой?

— Да!

— Пойдешь со мной! Остальные в барак, ждать бригадира… Завтракали?

— Да! Нет! Н-е-е-т! — вразнобой ответили зечки.

— Вас понял! — усмехнулся директор. — Тогда так! Десять минут на завтрак, пять на размещение в бараке и прочие потребности, пять на перекур, и на работу! Чтоб быстро!

Работяги очень хвалили этого директора: «человек!»

— Где работала? — по дороге спросил он Надю.

— В хлеборезке, хлеб возила с пекарни.

— Лошадью править можешь?

— Могу! И запрягать могу!

— Запрягать можешь? Хорошо! Годится!

Надю определили в помощники к старому, хромому инвалиду, с лицом, точно сошедшим с учебника литературы, вылитый портрет Некрасова. Такой же высокий, с залысинами, лоб, большие, грустные усталые глаза и жиденькая бороденка. Звали его Алексей Константинович.

— Из «бывших академиков», — как потом представился он Наде, протягивая сухую руку со скрюченными пальцами. — Плохи наши дела, помощница моя! — высоким фальцетом проскрипел он. — Я ждал, мне мужчину пришлют.

— Откуда вам их возьмут с женского лагпункта! — не совсем вежливо покосилась Надя на хлипкого старика.

— Вот и я про то, — не обращая внимания на ее тон, кротко сказал он. — Тяжело тебе, дочка, будет.

«И для чего таких в лагере держат, старый, больной, того и гляди, рухнет», — подумала Надя, решив, что не она, а он будет ее помощником.

Ее направили возить с фермы молоко на центральную усадьбу. Старик сказал верно: это была тяжелая работа, на износ. Бидоны с молоком в 20 литров нужно было поднять на телегу, потом на центральной усадьбе снять с телеги для отправки по назначению в город или на шахты, рудники, обогатиловку или цементный. Алексей Константинович помогал, как мог, но что с него взять? У самого в чем душа держится. В основном его работа заключалась ставить галочки в тетради, количество отправленного молока. Зато уж молока доярки приносили пить вволю, сколько влезет. Директор разрешал. «Лучше сами возьмут, чем воровать будут, все равно не уследишь, да еще воды подольют», — резонно рассуждал он. В бараке на столе всегда валялась редиска, «воркутское яблоко». Это тоже разрешалось.

Три раза в день ездила Надя к дойке на ферму на своей лохматой, но сильной лошади. Она давно заметила: все животные в Воркуте были покрыты особенно густой и длинной шерстью. Лохматые лошади, лохматые собаки, длинноволосые коровы и даже свиньи имели длинную, густую щетину.

Телега на автомобильных колесах ходила очень мягко, чтоб молоко не сбивалось в масло. Пустые бидоны легко катились по приставленным к телеге доскам, но полные были чрезвычайно тяжелы, к вечеру ноги ее не слушались, подкашивались, не держали. Поясница болела, а руки, дрожали и противно ныли. Девушкам, ее попутчицам, доставалось не меньше. Сгребать, ворошить, метать в стога сено не так уж трудно, но целый день на солнцепеке, и когда бы еще не бесчисленные полчища комаров и мошки. Здесь, в тундре, они были особенно злые, крупные, величиной чуть не с муху, укусы долго чесались, расчесанные в кровь руки, лица и шеи покрывались болячками. И было их такое множество, что казалось, тундра звенит от их гуденья. Еще хуже была мелкая мошка. Черным облаком вилась она над людьми и животными, забивалась в волосы, уши, нос, а уж если попадала в глаза, так не приведи Бог, кричи караул! Жгло, как огнем.

Неделя прошла, но директор не отпустил зечек, как было договорено. Оставил еще на неделю. Девушки завыли в голос. Искусанные, с опухшими лицами и расчесанными болячками, они мечтали попасть обратно, будто в дом родимый, а не в лагерный барак.

На исходе второй недели Надя отвезла вечернее молоко, распрягла и отвела лошадь попастись до утра. Несчастное животное страдало от мошкары не меньше людей, едва почуяв свободу, валилось на спину и, смешно дрыгая в воздухе всеми четырьмя ногами, каталось по траве с боку на бок.

За эти две недели Надя устала от круглосуточного солнца и непривычной работы и, едва передвигая ноги, поплелась в зону. Еще издалека она увидела, как со ступенек вахты спустился мужчина в военной форме, и возможно, в другой раз она посмотрела бы, кто именно, но сейчас ее интересовали только нары в ее бараке. Военный направился прямо к ней, и когда она подняла голову, то узнала Клондайка. Он шел навстречу дружелюбно и радостно, как хороший знакомый, улыбался ей.

— Здравствуй, — сказал он, нарушая устав.

Приветствовать начальство полагалось ей первой.

— Здравствуйте! — через силу улыбнулась Надя. Невозможно было не ответить ему улыбкой, глядя на его такое сияющее и взволнованное лицо. — Как вы здесь очутились? — Она чуть было не сказала «Клондайк».

— Приехал за вами, завтра всех домой повезу.

— Домой? — не поняла Надя.

— То есть в зону, на Кирпичный!

— А-а-а, — разочарованно протянула Надя. — А почему вы? Нас сюда сержант вез.

— Некому больше, все в разгоне, а сержант ваш этап сопровождает.

— От нас этап? Большой?

— Пятьдесят человек.

— И куда их, горемычных?

— В Инту, в инвалидный ОЛП.

— До свиданья! — заторопилась Надя, скорей новость рассказать в бараке.

— Подожди! — остановил ее Клондайк. — Я хотел сказать тебе…

— Извините, гражданин начальник, «вам», — поправила его Надя. — Да, да, «вам», не «тебе». Меня в школе учитель истории на «вы» величал, я так привыкла! — насмешливо сказала она и тотчас отвернулась, чтоб не видеть вспыхнувшего его лица.

Клондайк замер от такой дерзости и с изумлением посмотрел на ее профиль.

— Так я слушаю вас, гражданин начальник.

— Да, конечно, «вам». Я и хотел сказать «вам», то есть просить предложить пройтись!

— Что? — не поверила своим ушам Надя.

— Пройтись, погулять. Какой вечер теплый! — в полной растерянности произнес неуверенно Клондайк.

— Погулять? Пройтись по тундре с заключенной? Да? Я так поняла? — засмеялась тихонько Надя, почувствовав, что усталость ее как рукой сняло.

— А что? Нельзя разве?

— Мне можно, я бесконвойная, а вам, гражданин начальник, не советую! Вам не положено. К тому же вы без автомата, а я бандитка.

— Сегодня я последний вечер «гражданин начальник», завтра уезжаю в отпуск и целых полтора месяца буду «товарищ», а с такой бандиткой, как вы, я, пожалуй, справлюсь, — лукаво и озорно засмеялся Клондайк, посмотрев на нее, — и без автомата!

Сердце Нади запрыгало, как заяц по кочкам.

— Ну, если не боитесь, тогда пошли.

«Что это со мной делается? Только что едва ползла, а тут на тебе!»

Вечера в тундре особенные, нигде таких больше не бывает. Далеко в России в это время уже стемнело, зажглись фонари на улицах, в окнах свет. А здесь светло, как днем. Солнце низко, гдо-то над самым Нарьян-Маром играет своими лучами, переливается. Птицы, каких только нет! И все кричат, поют, свистят, гомонят на все лады. Комары и мошка еще пуще оживились, приходится от них косынкой отмахиваться.