Вольтраут недовольно покосилась.

— Учительница моя!

Надя с нетерпением дождалась бригадира, Машу Бутенко, в чьей бригаде оказалась «Зубстантив».

— Маша, дорогая, моя школьная учительница к тебе в бригаду попала, новенькая! Машкевич, тезка твоя, скажи ей, пусть придет после работы!

— Скажу, — пообещала Маша, — коли жива будет, придет.

— Ты, Маш, ее где полегче поставь! Она ведь физически не работала.

— Ха! Полегче! В бучилке легкого нет, хорошо, еще не в гофманку…

«Как бы ей помочь? Что придумать? Попросить Мымру в КВЧ, она добрая. Господи! Что сталось с бедной Зубстантив! Какая была властная и строгая учительница. Куда все девалось? Из телогрейки клочья ваты торчат, драный платок повязан на облезлую ушанку, засаленные ватные штаны, валенки 10-го срока. Здесь в таком одеянии ходят только баптистки-отказницы. За что ее?»

Посадить Зубстантив по политической казалось несуразным: она, как помнилось, не воевала, а значит, в плену не была; что касается разговоров, то, как говорит Вольтраут, была «святее самого папы Римского».

Однако Зубстантив после работы не пришла, и на следующий день тоже. Маша Бутенко за хлебом прислала свою помощницу, западнячку Рузю.

— Как там новенькая? — спросила Надя.

— Котора? Их много у нас.

— Высокая такая, Машкевич?

— А… Машка! Лежит на нарах влежку до самого подъему.

— Чего так?

— Так ведь бригада на выгрузке робит, а они новые, только с этапу, кто газом, поморился, кто руки пожег.

— Что же бригадир ваш, или не знает, что новеньких нельзя на тяжелую работу ставить? — закричала Надя.

— Бригадир наш сама за двоих вкалывает, работать некому: половина бригады освобожденные, — сердито сказала Рузя, схватила свой ящик с пайками и ушла.

Срочно надо было что-то делать.

«Она не выдержит! Ни за что не выдержит! Да и можно ли? Шутка сказать — цех обжига, выгрузка!

Гофманские печи! Это в страшном сне приснится!»

Обожженный кирпич вынимался из печей еще раскаленным, рукавицы прожигались до дыр в первую же смену, ядовитый угарный газ и шлаковая пыль забивались в легкие, не давали дышать. Каждые десять минут девушки выскакивали на снег, мокрые от пота, облепленные золой. Грязь въедалась в кожу рук, лица, забивалась в волосы. Хорошо еще, что пленные немцы, строившие кирпичный завод и гофманские печи, предусмотрительно сделали душ с горячей водой. После смены, когда усталые работяги тянулись к вахте, можно было по-быстрому, кое-как, ополоснуться, если хватало сил после 12 часов рабочего дня да 2-х часов стояния под вахтой. Прорабы, частью из освободившихся уголовников, частично вольнонаемные, охотники за длинным рублем, беспощадно подгоняли работяг, — ни минуты простоя, план, план. Каторжанский ОЛП по адресу Воркута Кирпзавод, Речлаг 223/17 «P» был действительно каторжный. И работали там, оставляя последние силы, молодые зечки и каторжанки со сроками от 10 до 25 лет. Лагпункт для особо важных «преступниц». Уголовников там, слава Богу, не было… они не причислены к категории особо важных, ибо воровать, грабить, насильничать и убивать, это хоть плохо, но не страшно. Они могут исправиться, стать честными людьми советского общества, а вот коли у человека «поражен антисоветчиной мозг», как сказал опер Горохов, это безнадежно, это как цвет глаз — неисправимо, навсегда…

Вечером, перед репетицией к концерту 8 Марта, как приказал майор Корнеев, Надя забежала в 15-й барак, где помещалась бригада Бутенко. На верхних нарах отыскала свою бывшую учительницу и вопреки ожиданию нашла ее совсем не убитую горем, а наоборот.

— Я тебя сразу узнала, — сказала Зубстантив. — Мне передали твой привет, но, веришь ли, я так устаю, что едва до нар доползаю.

— Знаю, знаю, я на минутку, вы обязательно ко мне приходите, ведь вы пианистка?

— Какая я пианистка! Училась когда-то, но…

— Нет, нет, я же помню, вы мне аккомпанировали на школьном вечере. Я постараюсь вас в КВЧ, — горячо, скороговоркой, прошептала Надя и побежала в столовую, пока ее не прихватили дежурняки в чужом бараке.

— Вечно ты опаздываешь, хор устал тебя ждать, они же с работы, понимать надо, — недовольно отчитала ее Нина, показывая этим, что для нее все равны: как солисты, так и хористки.

— А я что, с гулянки по-твоему? — окрысилась Надя, но тут же опомнилась и присмирела. Надо было подговорить аккордеонистку в сообщники.

Нина встретила ходатайство Нади в штыки.

— Учительница! Чего же плохо тебя учила? Проси ее к себе в хлеборезку, если ты такая добренькая, а в КВЧ штатов нет.

Надя и это пропустила мимо, не время сводить счеты, а поэтому сказала со вздохом и грустно:

— Руки она свои загубит в гофманке. Это же пианистка, настоящая.

— Вот что, настоящая! Ты что ж, ее на мое место хочешь? — забеспокоилась Нина.

— Да нет, что ты! — поспешила заверить ее Надя. — Но ведь можно ее куда-нибудь устроить!

— Не знаю, вот, может быть, тут по штату художник должен быть — полагается, — смягчилась Нина. — Надо с начальницей КВЧ говорить. Сама проси!

Мымра долго не могла понять, о чем ей толкует Надя. Наконец спросила:

— А зачем нужен художник? Какие у вас тут художества?

— Как какие? — Надя всплеснула руками. — А плакаты? А лозунги и транспаранты?

— Как какие? — вторила ей Нина. — А сводки о достижениях передовых работяг? Первомайские призывы к победе коммунизма? А портреты вождей?

— Ну, вождей купить можно. На это деньги в КВЧ есть, а то, пожалуй, так нарисуют, что мать родная не узнает, скандал будет, как на шестой шахте.

— Чего — чего? Какой скандал? — наперебой затормошили все Мымру, охотницы до лагерных скандалов.

— Ничего особенно, просто на шестой шахте художник товарища Сталина нарисовал, а пожарник говорит, не Сталин, а… — Тут Мымра, понизила голос и, глянув по сторонам, шепотом сказала: — Говорит: не Сталин, а собака какая-то!

— У-у-у… — загудели зечки одобрительно.

— А оперуполномоченный тут же узнал, и обоих в карцер на десять суток.

— У-у-у, — опять зашумели зечки, непонятно только, одобряя опера или сочувствуя художнику и пожарнику.

— Вот я думаю, — продолжала Мымра, — живем мы без художника и дальше можем.

— Плохо живем, очень плохо, прозябаем.

— Прозябаем, очень плохо, — закивали головами.

Но Мымра, как ни была проста душой, все же уловила насмешку в их голосах и рассердилась:

— Ну, будет вам насмешки строить. Я ведь понимаю, не дура. С вами как. с людьми…

— А мы зеки поганые, — с кислой физиономией сказала Нина.

— Каторжанки негодные, — в тон ей добавила Галка Шимановская, веселая, разбитная украинка.

Мымра резко поднялась со стула, где сидела, и, не говоря ни слова, вышла.

— Ну вот, только все испортили, и хорошую Мымру обидели, — огорчилась Надя.

— Никуда не денется, придет как милая. Палочку о проделанной работе среди зеков поставить нужно? Нужно!

И все же Надя добилась своего. Уговорила Мымру, упросила начальницу УРЧ (учетно-распределительная часть), обещала ей спеть что-нибудь «цыганское», и, наконец, Зубстантив перевели в КВЧ культоргом.

— Только ты могла проделать такое, — сердито сказала Нина. — Завидная пробойная сила. На твое счастье, она еще и рисует!

— Да? — обрадовалась Надя. — Где она сейчас?

— На сцене, плакат к Марту готовит. Корнеев концерт отменил!

— Чего так?

— Плохо работаем!

Надя на сцену не пошла, побежала к себе в хлеборезку. Пора за хлебом. А по дороге все думала, как просто просить за кого-нибудь и как сложно за себя.

Дня через два в хлеборезку забежала Зубстантив. Она сильно похудела и, как ни странно, помолодела. Свой учительский пучок волос состригла, и короткие кудряшки очень шли к ее осунувшемуся лицу. Это была уже не строгая «училка немка Зубстантив», а совсем молодая женщина. Надя искренне обрадовалась и, несмотря на строгий запрет «посторонним не входить», пригласила зайти в свою берлогу. Угощать было нечем, от посылки не осталось и следа, даже ящик пошел на растопку, но куда важнее было поговорить как и что? Не терпелось узнать, за какие «грехи» попала сюда самая праведная учительница.