— Какой размер?

— Размер какой у тебя? Говори быстро!

— Тридцать шестой!

— Не малы? — она подошла к концу прилавка и стала с большим вниманием рассматривать поношенное старье, чем до отказа были забиты полки. Продавщица небрежно взглянула по сторонам и нырнула за занавеску.

— Сейчас принесет, подожди!

Через некоторое время вышла продавщица с туфлями в руках.

— Пройдите на примерку, — сказала она. Надя-маленькая толкнула в спину Надю-большую.

— Иди же, зовет!

Туфли и в самом деле были прелестные: черные лаковые лодочки с замшевым черным бантиком, перехваченным в середине блестящей пряжкой. Нарядные, глаз не оторвешь, но чуть тесноваты, впритык!

— Ничего! Разносишь, не. на работу ходить в них. Выписывайте! — и к Наде: — Тряси мошной! Шестьсот пятьдесят и полтинник сверху.

— За что ж полтинник сверху? — попробовала протестовать Надя-большая.

— Как за что? А за что тебе такие лакировки перепали? 3а прекрасные глаза?

Нагруженные покупками, они отправились к площади Дзержинского по Сретенке.

— Много истратила? — спросила вечером Аня. От нее не укрылось огорченное лицо Нади.

— Много! Почти шесть тысяч рублей!

— Ой! Что так много?! — поразилась Аня.

— Так получилось! Цены такие… Одно пальто три тысячи.

— С ума ты, девка, спятила, зачем такое дорогое? — Надя виновато молчала.

— Как жить-то будешь?

— Залезу в памятник еще раз!

Аня нагнулась и выдвинула из-под кровати обшарпанный чемодан, достала из-за пазухи цепочку, на которой вместе с медальоном висел маленький ключик, и открыла замок.

— Вот, возьми пятьсот до получки, получишь, отдашь.

— Не надо, — попробовала отказаться Надя, ей было неловко и стыдно. «Деньги-то есть у меня, только до сберкассы добежать!»

— Бери! Лучше не украдут, — пошутила Аня. Малярки загалдели:

— Двери нужно запирать!

— Двери не запираете обе! Расхлябенят настежь и пошли!

И верно! Надя привыкла жить в лагере с открытыми дверями и забыла совсем, что Зойки-Мухи, Амурки и Пионерки здесь, у нее под боком, на воле гуляют.

В назначенную пятницу, уже с обеда, она начала умоляюще посматривать на Аню: «Не забыла ли?»

— Рано еще, часок поработай, в три уйдешь.

— Ступай! — шепнула ей Тоня. Она клала плитку на кухне и знала, что Наде срочно нужно «оторваться».

— Иди! Анька теперь до конца не придет, в другой подъезд пошла.

— А вдруг?

— Иди, говорю, я докончу, коли что…

Нужно было еще забежать в общагу помыться «под большое декольте», захватить ноты: сборник Чайковского и Булахова, больше у нее ничего не было.

Темно-серый дом в глубине небольшого палисадника, построенный добротно, без претензий, но и не детище новостроек, настоящее жилище солидных людей. Просто зайти в такой дом без душевного трепета и волнения нельзя было. Здесь жили артисты Большого театра. В одном из четырех подъездов доживала свой век великая Нежданова. Надя не воспользовалась лифтом. Куда приятней было подниматься медленно по лестнице пешком, читая таблички со знакомыми именами. И пусть она слышала их только по радио, зато голоса их знала не хуже своего собственного. Дверь ей открыла явного вида прислуга, в переднике и по-деревенски повязанная белым платком.

— Меня Елизавета Алексеевна пригласила, — сказала Надя.

— Проходите, пальто на вешалку…

На больших бронзовых часах с амуром пробило ровно четыре, когда Надя вошла в комнату. Маленькая полная женщина с седыми букольками и румяным свежим лицом встретила Надю сухо и строго поглядела на нее.

— Здравствуйте, я вам звонила, и вы мне назначили на четыре часа, — почтительно сказала Надя, вложив в свой голос всю вежливость, на какую была способна.

— На четыре? — Елизавета Алексеевна взглянула на часы и, видимо, осталась довольна. — Пойдемте, я вас послушаю! — и направилась в другую комнату.

В просторной и светлой комнате было мало мебели. Здесь все предназначалось для занятий пением. Большой рояль, очень красивый книжный шкаф со стеклянными створками, набитый доверху клавирами и нотами, несколько стульев из того же дерева, что и шкаф, да мраморный столик с лампой на изящных, гнутых ножках — вот и вся обстановка. Даже занавеси, не тяжелые драпировки, поглощающие звук, а легкие тюлевые. Ни ковров, ни картин. Стены около рояля и напротив увешаны зеркалами, без рам, крепленные к стене тонкими рейками. Ничего лишнего.

Елизавета Алексеевна пододвинула поближе к роялю круглый вертящийся табурет и села. Надя встала к роялю, на свое место, на секунду закрыла глаза и приказала себе: «внимание», и тотчас, все, что не музыка, было забыто, оставлено далеко. В пении она могла быть собранной, сосредоточенной и предельно внимательной, и в этом была заслуга Дины Васильевны. Елизавета Алексеевна долго гоняла ее по двум октавам.

— Я могу выше, — робко предложила Надя.

— Я знаю! Не нужно, — кивнула головой Елизавета Алексеевна. Она некоторое время сидела, задумчиво шевеля губами, потом спросила: — Я так полагаю, вы занимались пением?

— Да, немного.

— Ну, так! Я вас возьму, но при одном условии!

Надя, возликовав душой, насторожилась: «Каком?»

— Все, чему вы учились раньше, нужно будет забыть. У меня свой метод, и я начну с вами с азов.

Она взглянула на маленькие золотые часики на своей руке.

— Сейчас придет концертмейстер, и вы мне споете свои вещи. Между прочим, сколько вам лет?

— Двадцать три!

— Прекрасный возраст! Но можно было начинать и раньше. Вы не играете хоть немного?

— Нет, к сожалению, нисколько!

— Это действительно к сожалению, а ноты читаете?

— Ноты — да! Читаю.

— Ну и это хорошо. Учитесь?

— Я работаю…

— Если не секрет, где?

— На строительстве…

— Что? На строительстве? — удивилась она. — А что же вы там делаете?

— Я плиточница, плитку кладу… Отделочные работы…

— Простая рабочая? — на ее непроницаемом лице холодное и чужое выражение сменилось явным любопытством.

— Да! — ответила Надя, вовсе не уверенная, что такая профессия придется по душе Елизавете Алексеевне.

— А как родители относятся к вашему желанию заниматься пением? Будут помогать?

— У меня нет родителей, я одна.

— Как? Сирота? — с недоверием спросила Елизавета Алексеевна. — А где они?

— Папа погиб на фронте, а мама год назад умерла, — сказала Надя едва слышно.

Елизавета Алексеевна поднялась со своего крутящегося стульчика и подошла к Наде, совсем близко, как бы изучая ее с близкого расстояния. Потом повернулась спиной и подошла к окну задернуть занавес.

— А как вы думаете платить за уроки? — внезапно спросила она.

— У меня есть сбережения.

— Сбережения? У такой молодой девушки? Откуда? — с недоумением произнесла она, снова поворачиваясь лицом к Наде.

— У меня от родителей оставался дом в Малаховке, так я его продала.

— А где живете?

— В общежитии. У меня хорошее общежитие, — сказала, не покривив душой, Надя.

— И бережете деньги для того, чтоб заниматься пением у дорогого преподавателя? Так я вас поняла?

— Да! — «Вот дотошная!»

В дверь позвонили.

— А вот и Рита, ваш концертмейстер. Два раза в неделю вы будете заниматься со мной по часу исключительно постановкой голоса, и один час — с концертмейстером. Кроме того, для разучивания своих вещей и вокализов вам надо будет ездить на час к Рите домой. Устраивает вас такая программа?

— Вполне, — ответила Надя, холодея от мысли, в какую копеечку ей это обойдется.

Концертмейстер Рита оказалась миловидной молодой женщиной не старше тридцати лет. Она очень деловито, без лишних фраз сказала:

— Что у вас там? Ставьте ноты на рояль!

Из всего сборника Чайковского Надя пела одну-единственную вещь, свою самую первую. «Я ли в поле да не травушка была». И, как назло, пела из рук вон плохо. Спасибо, Рита подбодрила улыбкой.

— Что еще? — строго спросила Елизавета Алексеевна.