— Вам кого? — внезапно спросил женский голос за Надиной спиной. Она быстро обернулась. Перед ней стояла миловидная молодая женщина, с полной сумкой продуктов в руке.

— Мне Дину Васильевну!

— А вы кто? — с подозреньем спросила женщина, оглядев ее.

— Я? Я ее ученица, — неуверенно ответила Надя.

— Михайлова, что ли, Надя? — нелюбезно произнесла женщина и поставила на землю сумку. — Я бы на твоем месте не беспокоила бы ее, ты ей и так очень трудно досталась, в ее ли возрасте по прокуратурам ходить.

— Я хотела сказать ей спасибо, — в полной растерянности от такого неожиданного приема прошептала Надя.

— Вот я и говорю, самая большая благодарность будет Дине Васильевне, если ты оставишь ее в покое! — сердито сказала женщина, подняла сумку и толкнула ногой калитку, которая оказалась не запертая. — В Новосибирске она, у сына, и очень тяжело больна, — добавила она и заперла за собой калитку на задвижку, как бы давая понять, что говорить не намерена.

— Пожалуйста! — крикнула ей вслед Надя. — Если увидите ее, — женщина остановилась, — передайте ей мою навечную благодарность, за все, что она для меня сделала!

— Так сразу и надо было, чем со шпаной путаться! — бросила через плечо женщина и пошла к дому не оглядываясь.

Не сразу пришла в себя обескураженная Надя, и даже бес не помог, молчал. «Так мне и надо!» — прошептала она и побрела прочь, обратно, в милицию.

Кто эта женщина, которая так жестоко и резко, видимо, оберегая покой больной Дины Васильевны, не только отчитала ее, но и указала ей, как надо быть ей скромнее, не лезть, куда не просят?

«Должно быть, родственница или жена сына», — подумала Надя и тотчас припомнила, что Дина Васильевна в последнее время совсем не подавала о себе вестей. «Не меня, маму мою она жалела добрым сердцем. А меня чего жалеть, путалась со шпаной. Так мне и надо!» — еще раз повторила себе она.

От голода, а возможно, и от пережитой обиды у нее слегка кружилась голова, и в маленьком ларьке, по дороге в милицию, она купила двести граммов колбасы, булку и бутылку лимонада.

Больше, кроме темных макарон и гороха, там ничего не было Тут же, на скамейке, быстро поела, запивая прямо из горлышка бутылки под насмешливые взгляды проходящих мимо мужчин, на ей было все равно, что подумают о ней какие-то малаховские прохожие. Кое-как проболталась по улицам, вокруг милиции, до четырех часов и ровно в четыре постучала в дверь Филиного кабинета. Никто не ответил. Она подергала дверь, но та была заперта.1

Из соседней комнаты высунулась голова в милицейской фуражке: I

— Чего стучишь? Видишь, заперто! Нет начальника! По какому вопросу?

— По личному!

— Тогда жди! К пяти будет.

Надя села на лавку и задумалась. Мысли ее были горькие, как хина. Она потеряла след Дины Васильевны, на которую надеялась, хватаясь, как утопающий, за соломину. До сих пор ей виделось, что придет она к ней с чистым паспортом и скажет: «Спасибо вам, за вашу помощь и хлопоты. Я пробыла почти пять лет в «Сталинской академии Речлаг», но они не прошли зря. Меня окружали умные и образованные женщины, осужденные порой за несуществующие преступления. От них я узнала многое, что было скрыто от меня великой ложью великих лжецов! Они указали мне, неверующей пионерке, путь к Всевышнему, научили молиться, уверовать в Бога! Узнав истину, я стала такой же, как они, но не нашлось среди них, кто предал бы меня, хоть и был мой мозг «поражен антисоветчиной. Я работала там, как каторжная, за кусок хлеба и черпак баланды, но дай мне Господи и здесь, на воле воробьиной встретить таких же людей!» Теперь это сказать было некому.

Погруженная в свои размышления, она и не заметила, как пришел Филя.

— Давай, заходи! — приказал он.

Филя долго усаживался, шелестел бумагами, перебирая их на столе и по тому, как он озабоченно морщил свой низенький лоб и шевелил бровями, Надя поняла: он готовил себя и ее к нелегкому разговору.

— Садись! — сказал он, увидев, что Надя все еще стояла у дверей. — К матери ходила?

— Ходила!

Филя еще некоторое время шмыгал носом, сморкался в нечистый платок, потом, как бы решив что-то про себя, хлопнул по столу ладонью.

— Так вот! — начал он. — Был я у Гордеевой. Дом ваш она заняла незаконно, и выставить семейку можно в одночасье. Теперь слушай, что я тебе скажу: уезжать тебе отсюда надо.

— Куда? — испуганно спросила Надя.

— Хоть куда угодно! Ничего хорошего тебе здесь не будет. На каждый роток не накинешь платок, и всем не объяснишь, что зазря пять лет отбарабанила. Многие еще помнят ваш суд. Чуть что, оскорблять тебя будут, обижать! Кто ты для них? Темная лошадка! Девушка с сомнительным прошлым!

Слова Фили поразили ее в самое сердце злой своей правдой.

— Я бы уехала, только куда?

— Дом по закону принадлежит тебе, как единственной наследнице, и выставить их труда нет. Да ведь их вон сколько! Опять в одну комнатенку полезут, крику на всю Малаховку не оберешься. Начнут буянить, жилплощадь требовать, а где ее возьмешь?

— Что же мне делать?

— А вот! Клавдия тебе деньги за дом отдаст. Деньги у нее есть, сама сказала.

— Какие еще деньги?

— Какие-какие? Бестолковая! — рассердился Филя. — Известно какие — за дом.

— А я где жить буду?

— В Москву поедешь! — потом, после некоторого раздумья, добавил: — К моему брату. Он в Черемушках начальник стройучастка. Там определит тебя куда-нибудь, к делу приучит!

— Дом жалко! — всхлипнула Надя.

Продать дом, где родился и вырос, где каждое бревнышко, каждая половица знакома с детства, жалко, до слез жалко. Но Филя был непреклонен, считая самым лучшим выходом для нее выбранный им план. Он предвидел: в случае если Надя поселится по соседству с «Клаушкой», от скандалов житья не будет обеим. То, что Надя была признана невиновной, тоже в его мнении сыграло немаловажную роль. Он помнил, что сам тогда помогал следователю допрашивать ее, и чувствовал что-то похожее на угрызения совести. Кроме того, он не видел, чем она могла заняться в Малаховке. Филя считал, что для молодежи здоровый дух рабочего коллектива — лучшее воспитание советского человека.

— Уедешь, где тебя не знают, начнешь все сначала. О прошлом напрочь забудь, как и не было. Ты молодая, глядь, и судьбу свою найдешь!

— Дом жалко! — опять вздохнула Надя.

— Заладила Жалко, жалко — теряя терпенье, прикрикнул на нее Филя. — Жалко, знаешь, где? У пчелки, а пчелка на елке! Себя жалей!

Надя опустила голову и смотрела, как по половице нахально шагал большой черный таракан.

Ты «Капитанскую дочь» читала? От такого неожиданного перехода она с недоуменьем посмотрела на него.

— В школе проходили, а что?

— А то! Что там написано? «Береги честь смолоду»! Вот что там написано, поняла?

Надя промолчала. Сказать было нечего, слов этих она не помнила и честь свою не уберегла, — прославилась на всю Малаховку. Теперь впору бежать без оглядки.

— Ну, так решай! Не тяни резину!

— Я решила.

Через три дня Надя закончила свои дела в Малаховке. Получила паспорт, оформила продажу дома, получила в сберкассе деньги и взяла у Фили письмо для брата в Москву… А в дороге все вспоминала: откуда ей помнилось такое название «Черемушки»? И, уже подъезжая к Москве, вспомнила «Да ведь это Манька Лошадь говорила: «лагерь там был, ОЛП № 3 Спецстрой МВД, и/я 175/3, где она срок «тянула» — и еще вспомнила, что называла тогда начальника лагеря, капитана Ганелина, который им «гужеваться» давал, а два опера, Сафонов и Леонор, гады!

На многие годы сохранила Надя теплую благодарность к рыжему капитану Филимону Матвеевичу, так верно определившему ее место под солнцем.

Брат Фили оказался полной противоположностью ему. Высокий, плечистый здоровяк с обветренным и загорелым лицом. Раза два, пока читал письмо, он взглянул с любопытством на Надю из-под темных густых бровей и закончил читать совершенно с другим выраженьем лица. Хмыкнул, покрутил головой, свернул письмо и засунул в карман спецовки.