— Возьми себе, тетя Настя. Я есть не буду.

— И-и-и! — махнула тряпкой она. — И не проси. Тебе на ноги вставать надо, и не обижай подруг, они от себя отрывают!

Надя поднялась и, ощущая противную дрожь в коленях и головокружительную слабость, подошла к столику.

— Это все от западнячек, хористок наших. Сало от Галки, она посылки получает из Дрогобыча, а колбаски домашние — это, конечно, от Зырьки из Львова. Еще немного конфет и кусок сухого кулича, с запиской: «Кулич свищеный». Что за свищеный? Потом догадалась. В церкви святой водой кропленный. Пасха ведь недавно прошла! Она и не подозревала, как хорошо относились к ней зечки. А за что? Что она им сделала хорошего? Ничего! Хлеба и того грамм лишний дать не могла. Все в обрез, все по норме.

Только пела.

— Возьми, тетя Настя, пропадет ведь… — еще раз попросила Надя.

— Сказала, не проси, и все!

«За что она здесь? Вроде говорили, при немцах бандершей была, «веселый дом» держала. А тоже политическая, двадцать лет каторги, как Сталин в Туруханском крае…»

Потом проскочила мимо запретов Валя. Улыбнулась лисьей мордочкой:

— Как вы, Надя?

— Ничего! Как ты, Валюша?

— Завтра на этап. Горохов отправляет!

— За что? — воскликнула пораженная Надя.

— За вас! Вызвал, кричал как ненормальный, все спрашивал, как я могла не знать, что Тарасов с вами в связи!

— А как ты могла знать, если этого не было? — вспылила Надя.

Хитрый, насмешливый огонек блеснул в зеленых лисьих глазах Вали. «Не поверила», — обиделась Надя.

— Я так приблизительно и сказала… что не знаю, не видела…

— Куда этап?

— Сказали, в Казахстан, Караганду или Экибастуз.

— Валюша, просьба у меня к тебе. Вот эти продукты забери себе и сдай, пожалуйста, по моему обходному листу все мое казенное. Валенки, телогрейку, бушлат, матрац, ну, словом, все барахло их. А листок обходной в кармане бушлата. Сделаешь?

— Конечно, какой труд!

— Сало и колбаски с собой возьми да конфеты раздели, как раньше с тобой делили.

Попрощались, как сестры, обе всплакнули. Шутка сказать! Четыре года вместе из одного котелка баланду хлебали.

Не успела Валя закрыть за собой дверь, как пришла Дуся со следователем.

— Ты можешь отвечать спокойно, без рева? — спросила она. Надя оскорбилась:

— Если ты выйдешь вон, за дверь!

— Ну, я вижу, тут все в порядке. Располагайтесь! — по-хозяйски предложила она следователю.

— За что вы ее так? — улыбнулся он, намереваясь создать «доверительную атмосферу». Но Надя прошла хорошую школу и знала, что стоит улыбка следователя в доверительной атмосфере.

— Потому что она такая же зечка, какой была я, а ведет себя как главврач, а ей надо помнить: всяк сверчок знай шесток. Что вы от меня еще хотите?

Но следователь не обратил внимания на ее задиристый тон.

— Скажите, когда началось ваше знакомство с Тарасовым?

— Мы попали в Речлаг почти одновременно.

Следователь удивленно поднял брови.

— Он как начальник режима, я как заключенная по статье семьдесят четвертой через семнадцать.

— Так! — произнес он, обдумывая, как бы поделикатнее задать ей щекотливый вопрос.

— Чтобы сразу избежать ваших оскорбительных вопросов, скажу: он считал меня своей невестой и ждал четыре года.

— Вы хотите сказать…

— Да, я хочу сказать; если вы знаете разницу между любовницей, сожительницей, женой и невестой, то все поймете. И погиб он накануне нашей свадьбы. Все ясно?

— Вы сказали мне, что он вышел вас встретить на дорогу к пекарне.

— Не уверена. Но боюсь, что так и было, хотя я просила его не встречать меня.

— Почему?

— Не знала точно, когда освобожусь.

— Теперь еще вопрос, и я вас избавлю от своего присутствия, чувствую, что вы устали.

— Ничего! — сказала через силу Надя. Она действительно устала сдерживать себя, казаться холодной, равнодушной, когда в душе все кипело, рвалось наружу.

— Не знаете ли вы, было у него с собой оружие?

— Не знаю, но думаю, что было.

— Почему вы так думаете?

— Потому что накануне, провожая меня, он сказал, что начальство боится выходить вечерами, стало опасно из-за того, что выпустили уголовников.

— Ну что же, это убедительно. А документы? Были у него с собой документы. Военный билет, партбилет?

— Этого я не знаю, могу только предположить.

— Мне очень важно, что вы думаете! Говорите…

— Я думаю, что были, он возвращался с работы, а там пропускная система. Вы узнайте, если он вернулся с пятичасовым автобусом, то мог переодеться.

— Он ушел из управления в восемнадцать пятнадцать.

— Тогда все! — хрипло сказала Надя и откинулась на подушку, чувствуя, что еще немного — и она начнет выть и биться головой о стену.

— Спасибо! Вы очень помогли мне: умно и толково. Разрешите, я все быстро запишу с ваших слов.

Потом Надя расписалась у него на протоколе допроса Михайловой Н. Н. так же, как много лет назад, не потрудившись прочитать, что там, в протоколе. Ей было все равно, что будет дальше, какое еще испытание заготовлено судьбой. Сейчас ее интересовал только один вопрос, который задать было неимоверно тяжело, и она долго внутренне готовилась к нему, собирая все силы, чтоб услышав, не сойти с ума окончательно.

Следователь встал и протянул ей руку.

— Наслышан, вы были незаконно осуждены и теперь восстановлены в правах! Поздравляю!

— Скажите! — глухо спросила Надя и замолчала, собирая в комок всю себя, чтоб произнести остальное.

— Слушаю вас!

— Скажите! — еще раз повторила она. — Когда хоронят Тарасова? Простите, мне больше не у кого спросить…

— Гражданская панихида была пятого мая. Приезжали его родители, на самолете забрали в Ленинград. — Еще раз благодарю за помощь. До свиданья! — Следователь поспешил выйти догадываясь, что сейчас произойдет с Надей, и не ошибся.

После его ухода, уже не сдерживая себя, она долго выла, стонала и плакала, до крови искусав свои губы, уткнув лицо в подушку, чтоб не было слышно ее. И так, вздыхая и всхлипывая, незаметно задремала. Очнулась от того, что кто-то сильно тряс ее за плечо. Над ней стояла сменная сестра Паша со шприцем в руке.

— Лежи тихо, сейчас укол сделаю, — сказала Паша.

— Не надо! — слабо запротестовала Надя. Она до смерти боялась уколов.

— Я говорю, не двигайся, а то больно будет. Это глюкоза с аскорбинкой.

— Вроде ведь не было у вас глюкозы?

— Для зеков нет, для вольных нашлась.

— Посиди, Паша, со мной, а? Так муторно одной здесь лежать.

— Некогда! Вот обход сделаю, лекарства раздам, приду.

— Обманешь?

— Я в ночь дежурю, приду!

И действительно, после ужина, вскоре как прозвучал отбой, в дверях показалась щуплая Пашина фигурка и, прежде чем затворить за собой дверь, внимательно просмотрела коридор, прислушиваясь к голосам из палат.

— Вроде утихомирились! — сказала она, присаживаясь на кровать в ногах у Нади. — Не спала?

— Нет! Садись удобнее. Надя продвинулась к стене.

— Посижу трохи, намаялась! Ноги гудом гудят! Утром, на пятиминутке, главврач говорила, что подчистую тебя освободили, по пересмотру! Счастливая!

— Не приведи Господь и избавь от такого счастья! — мрачно пробормотала Надя.

— Ты о Красюке? Уедешь и забудешь, — заверила ее Паша.

Надя промолчала. Разве могла она объяснить кому-либо, кем был этот Красюк для нее?

— Куда поедешь? Домой?

— Куда же еще! Домой, конечно…

— А мне еще три года трубить!

— А всего сколько?

— Десятка да пять по рогам.

— Ой! — удивилась Надя, — За что тебя так? — Спросила, чтоб поддержать разговор, хотя знала наперед, что услышит обычное «ни за что ни про что!» или «сама не знаю!»

— С немцем в оккупации путалась, дитё прижила. Немецкими овчарками нас, таких, называли, — без тени сожаления и даже весело сказала Паша.

Надя оторопела. Добрые люди скрывают такое, а эта вроде гордится. И добро бы красивая была. Нос картошкой, морда блином, одни только косы!