Второй раз его имя всплывает в связи, как это ни странно, с Галичем. Сын писателя В. Дыховичного Ваня Дыховичный, артист театра на Таганке, женился на дочке Полянского. И ничего особенного, вожди, как и все, способны к размножению, и во многих случаях у них растут дети. И даже иногда вполне нормальные. Так вот Иван Дыховичный попал в семью вождя. И он привел домой своих друзей, актеров. Посидели, выпили, Высоцкий сыграл на гитаре, попели. Потом включили магнитофон и поставили Галича. И Дмитрий Степанович впервые услышал правду.

Тут в этом месте обычно говорят: «Да ладно тебе! Что он, раньше не слышал? Небось домой приходит после работы и ставит Галича, Высоцкого, Окуджаву. Ведь он — как мы: на работе один, а дома другой.» Вот и нет! Я думаю, что он тогда первый раз это услышал. Потому что вожди слышат лишь то, что хотят слышать. Иначе они могут поколебаться. А колебаться им нельзя, если они хотят быть вождями. И вся информация, которую они получают от своих холуев, тоже тщательно отобрана, чтобы не попалось хозяину что-то, что может ему не понравиться. И когда он услышал Галича, ему стало так страшно, что Галич вынужден был эмигрировать...

(Я снова хочу подчеркнуть, что истории эти ходили в нашем тесном писательско-журналистском кругу в Москве, и я рассказываю их в надежде, что они помогут когда-нибудь разыскать истину).

Третья история связана с Аркадием Райкиным. Он поставил спектакль со вступительным фельетоном, который написал для него писатель и фельетонист Леонид Лиходеев. Это был очень сильный, как теперь говорят, «гражданственный» фельетон с обильными цитатами из Ленина, обличающими бюрократию, комчванство, нехватки, недостатки, коррупцию, взяточничество. И вы знаете, как замечательный Райкин мог произнести этот фельетон. Ленин на этот раз бил из своего далека прямо по нынешним соратникам. Полянский вызвал Райкина и сказал что-то похожее на то, что сказал Сталин Крупской: «Если вы будете себя так вести, то мы назначим Владимиру Ильичу другую вдову». И Райкин с тяжелым инфарктом попал в больницу.

Трудно, конечно, предположить, что Полянский «загремел» за эти свои деяния, но то, что его вмешательство в чужой сектор сыграло свою роль, можно себе представить.

Дальше стоит юноша в очках, которого я не знаю, какой-то «искусствовед в штатском»...

А потом идет тов. Мухитдинов, член Политбюро, бывший, разумеется, с именем которого у меня связаны самые теплые воспоминания.

В те годы на улицах висели портреты вождей. И все знали кто есть кто. Вот Сталин Иосиф Виссарионович. А это Молотов Вячеслав Михайлович. И Лазарь Моисеевич. И Никита Сергеевич. И уж, конечно, Климент Ефремович. А это кто? И тут уж я бил без промаха. В моей памяти каким-то чудесным образом откладывались самые невероятные имена, недоступные обычному человеку. И я зарабатывал на этом большие деньги. Кто это?

— Пономаренко, — отвечал приятель.

— А как его зовут?

— ?!

— Спорим на трешку, что я знаю!

— Перестань!

— Спорим?

— Ну давай.

— Пантелеймон Кондратьевич. Давай трешку!

Я выучил наизусть имя Мухитдинова и даже провоцировал друзей. Я не знаю, как его называли товарищи по партии, может быть, они ему придумали более легкое по произношению имя, но я, указывая пальцем на портрет, безжалостно спрашивал:

— Кто это?

— Ну, какой-то там...

— А как его зовут?

— Ну кто же это может знать?

— Спорим на трешку.

— Не может быть, откуда ты знаешь?

— Нуритдин Акрамович! Давай трешку!

Так что с падением тов. Мухитдинова резко упали и мои доходы. Ведал он и Центросоюзом, и был послом в Сирии, а потом исчез. До свиданья, Нуритдин Акрамович!

Дальше стоит Никита Сергеевич Хрущев. Странное чувство охватывает меня, когда я смотрю на его лицо. Я не чувствую поднимающейся, как встарь, злобы к этому человеку, не чувствую презрения. Его идиотские выходки, его пьяная трескотня, его безграмотные выступления, его шапкозакидательство, — все это отошло куда-то, а осталось чувство, что все мы обязаны ему тем, что очутились в Америке. То есть, я чувствую к нему теперь нечто вроде благодарности. Попробую объяснить.

Я считаю, что когда-нибудь Эрнст Неизвестный создаст большой настоящий памятник Хрущеву, потому что этот жалкий, неграмотный и ничтожный правитель России погубил в душе народной образ Сталина. Двадцатый съезд! — вот что будет написано на памятнике Хрущеву.

Он выпустил на свободу миллионы узников сталинских лагерей. Он начал жилищное строительство в стране. Пусть эти дома называли «хрущобами», но вспомните, вспомните, как жили мы без них!

Он снова приоткрыл форточку в Европу. Где бы мы с вами были сейчас, не сделай он этого?

Он нашел в себе силы отступить во время кубинского кризиса. Что было бы с миром, не испугайся он тогда?

Читая сегодня его мемуары, по-русски, разумеется, потому что в английском потеряно все — нелогичность, безграмотность, чудовищное бескультурие, наивность, глупость, — видишь запоздалое его раскаяние, почти христианское, и что-то похожее на жалость колышется в душе моей. Да он, наверное, и сам не понимал, что сделал, когда произнес свою речь о Сталине, но ведь произнес же!

Сейчас, на этой фотографии, он скажет другую речь. Дурацкую. Будет браниться. Призовет к чему-то, чего и сам не понимает. Всем будет стыдно за него. Но он еще не знает, что обречен. Он не знает, что через год он превратится в жалкого пенсионера, на которого равнодушно будут глазеть арбатские старички, выходящие на бульвар постучать в домино или перекинуться партией в шахматишки от нечего делать. И исчезнет он наподобие кириченок, мухитдиновых, молотовых, бухариных и примкнувших к ним сабуровых и шепиловых. Но только он сделал 20-й съезд. И потому останется в моей и вашей памяти. В истории.

А то, что он утопил Венгрию в крови, губил искусство и литературу, фанфаронил, что же вы хотите, он ведь все-таки был коммунист!

Там вдали, за Хрущевым стоит Алексей Аджубей, зять Никиты.

Он был талантливый парень, был редактором «Комсомолки» и «Известий» и, что говорить, сделал их интересными. В советском, конечно, понимании. И быть бы ему и министром, и премьер-министром, да сняли Никиту. И тут же рухнул Аджубей. Правда, старый несгибаемый сталинист Грибачев пожалел беднягу и при благословлении ЦК взял его к себе на работу в журнал «Советский Союз» на какую-то незначительную должность. Там Аджубей и стареет.

А кто это выглядывает из последних рядов из-за плеча Ворошилова? Кто это с такой радостью и любовью смотрит на Хрущева? Кто это аплодирует горячее всех «нашему дорогому Никите Сергеевичу»? Кто это такой чернобровый и симпатичный? Никогда не поверите! Ну-ка, ну-ка... Правильно, угадали! Это Леонид Ильич Брежнев. Ну кто бы мог подумать? Неужели он, так горячо аплодируя, вынашивает планы дворцового переворота? Тут какая-то ошибка...

А никакой ошибки нет. Вот почему последующие вожди уничтожают фотографии, связанные с царствованием предыдущего. Чтобы не возникало таких мыслей, чтобы не тревожить себе память. Вот почему столько раз переписывается история и учебники для детей.

Что же касается меня лично, то на всех вечеринках в компании американцев или в нашем эмигрантском кругу, я всегда произношу тост за президента Брежнева и президента Никсона. И когда все поднимают брови, я объясняю, что всегда благодарен этим двум людям: одному за то, что выпустил меня оттуда, а другому — за то, что впустил меня сюда.

1980 г.