Войтека выбросило первым же ударом, он полеживал себе на шоссе, пугал сбежавшихся зевак пистолетом, торчавшим из кармана. Из-за огнестрельного оружия, о коем доложили в первую очередь, милиция примчалась молниеносно. Машина превратилась в кучу металлолома, а водитель получил всего два небольших ранения, царапины, можно сказать: резаную рану головы в три сантиметра и сломанный мизинец на левой руке. Даже сотрясения мозга избежал, из чего следует — «шкода» с величайшим тщанием позаботилась о здоровье своего Владельца.

Эта авария произошла уже значительно позже, когда я уехала в Копенгаген, а посему незамедлительно возвращаюсь к текущему моменту.

«Шкода» еще вполне процветала, когда после восьми лет отсутствия в Польшу приехала Тереса.

Первый ее приезд определяю хронологически точно: Роберту как раз исполнилось девять, шел 1965 год. Приехала Тереса в жуткой тоске по семье, по родине, по хлебным полям и жаворонкам в небесах и рвалась в глухомань. Потому ее, можно сказать, на рысях переправили в Погуже, на Буг, в те самые поля, леса и небесные просторы.

Хоть убейте, не в состоянии сообразить, почему в Погуже ездили по меньшей мере дважды, и оба раза запечатлелись Тересиными чулками. Боже мой, а почему же мы везли ее туда пикапом, а не «шкодой»?.. Может, в «шкоде» не помещались все пассажиры и багаж?.. Ладно, без разницы, единственное, что помню достоверно, — это чулки.

Пикап сзади был открыт, Тереса сидела, можно сказать, на полном обозрении. За длительное время пикап не опередил никакой транспорт, зато за ним следовала сущая кавалькада, на что Тереса не обратила ровным счетом никакого внимания. Летний зной докучал беспощадно, и ее целиком поглотило освобождение от чулок. Продолжался процесс освобождения довольно долго, ибо она сидела в неудобной позе, и все водители мужского пола с большим интересом созерцали стриптиз на трассе и старались удержать хорошее зрительское место до самого конца представления.

Откуда взялся еще и переезд поездом, тем более понятия не имею. В поезде Тереса снова снимала чулки, правда, не из-за жары, просто поползли. В Канаде петель не поднимают, наша Тереса отвыкла от такого рода ремонта и дырявую принадлежность туалета самым обыкновенным образом сняла и выбросила из окна вагона.

Слово даю, не придумываю, все видела собственными глазами. Надо же так случиться — в этот момент поезд пролетал мимо какой-то станции, лишь несколько притормозил, а на перроне стоял железнодорожник. Тересины чулки выпорхнули и приземлились, если можно так сказать, прямо на него — обвились вокруг шеи. До сих пор у меня перед глазами стоит обалделый человек с рукой, протянутой и застывшей на полпути к чему-то, что вдруг на него свалилось. Наверное, он таки снял их потом с себя, но этого мы уже не увидели — поезд промчался.

Дабы не возникло недоразумений, объясняю, что почти все действие "Проселочных дорог",лишь слегка приукрашенное, разыгралось несколько позже, в следующий Тересин приезд, о чем расскажу в соответствующем месте.

А теперь новая проблема: ума не приложу, куда поместить дело об изнасиловании.

Понятно, под боком у Войтека я получала кучу сведений о разных разностях — преступлениях, следствиях, дознаниях и тому подобных бесценных для меня материалах. Среди прочего в мою биографию ворвалось дело об изнасиловании, якобы имевшее место в Плоцке и весьма меня взволновавшее.

В то время еще необкатанной «шкодой» я поехала в Плоцк, где Войтек пребывал по делам службы, и обратно отправилась в восемь вечера. Была, по-видимому, еще ранняя весна, упал густой туман. Да еще какой!.. Святители Господни, я капота собственной машины не видела! Некоторое время для ориентировки ехала задрав голову — пялилась на верхушки деревьев, — туман стлался низко, а часть трассы проходила среди высокой зелени. Потом деревья кончились и ориентиров не осталось. Хоть горючими слезами обливайся: необкатанная тачка, я едва пилю, двадцать пять километров в час, ничего не вижу, сплошное молоко. Выйти, что ли, и пихать машину сзади или волочь на веревке, а вернее всего разжечь на обочине костерок и дожидаться утра. Повеситься можно. Утешилась я немного при виде встречной машины — тоже едва тащилась, да уж больно сомнительное утешение. Катилась я из Плоцка пять с половиной часов! Но не о поездке речь.

В Плоцке слушалось дело об изнасиловании. Войтек выступал обвинителем, поссорились мы зверски. Если это изнасилование, то я королева Изабелла Испанская, обрасти мне морской травой, если не так! (В скобках поясняю: что такое морская трава, ведать не ведаю.)

Обвиняемый еще до этого дела участвовал в ограблении банка, однако инкриминировать ему удалось лишь нелегальное ношение оружия. Просидел всего полгода и сделался солью на ранах милиции. Когда к ментам прилетела панна с заявлением, мол, это самое чудовище ее изнасиловало, плоцкая милиция впала в эйфорию и отправила парня за решетку, не размышляя долго.

Вся моя любовь к милиции отнюдь не помешала выявить закулисную подноготную. Милиция — тоже человек, имеет право ошибаться и отсутствием человеческих чувств похвалиться не может. Сгоряча нарубили дров, а полное взаимодействие с прокуратурой вынуждало идти стройными рядами плечом к плечу. Коли правонарушитель сидит, буде возможно, следует припаять нечто оправдывающее это сидение, дабы не извиняться, не паскудить статистику и, не приведи Господи, не выплачивать еще какое-нибудь возмещение за моральный ущерб. Сел за изнасилование — значит, просто обязан оказаться насильником, пусть вся медицина вкупе признает его, к примеру, хоть импотентом.

Дай нам Боже только таких насильников. Худенький блондинчик среднего роста и приятного вида, имеющий к тому же славу Казановы города Плоцка. Суд вершился при закрытых дверях, я, конечно же, имела соответствующее разрешение. И от записывания слушаний рука у меня распухла!

Минутку, кажется, мне удастся все расположить хронологически. Войтек в Плоцке функционировал долго, кажется, осуществлял надзор за воеводской прокуратурой. Весной случился тот туман, и я возвращалась необкатанной «шкодой», потом перерезала себе руку, потом сняли гипс, а после, уже осенью, состоялся суд. Иначе не получится: а личные мои хвори уложились в памяти превосходно.

Итак, в суде я записывала все — каждое слово, с утра до вечера. Заключила пари с Войтеком, что парня оправдают. Чтобы выиграть пари, он шуровал вовсю, я сама застукала его, когда лично под лестницей инструктировал жертву, как вести себя на суде, в каком месте пустить слезу и так далее. Под его давлением расстарались и нашли судью — полного дурака, пошедшего на сотрудничество с исполнительными органами. Войтек использовал все свои излюбленные штучки, а методы освоил неплохие, например, в момент зенитной точки горячей речи защитника, перед самыми выводами, он встал и попросил слова. Дали.

— Нельзя ли открыть окно?.. — вежливо осведомился он.

И все, точка, открывали окно или нет, адвоката сбил; чтобы достигнуть утраченный эффект, пришлось бы всю речь начинать сызнова. Между нами… меня это забавляло в такой же манере, как возмущало, но ссориться с ним я могла только лично. С Войтеком, ясное дело, не с адвокатом.

Из всей судебной галиматьи написала сценарий для телевидения, годился вполне и на радио, только вот энтузиазма никто не проявил. В сценарии, кроме суда, двух главных героев и свидетелей, выступали еще два важных лица — символическая Защита и символическое Обвинение, комментирующие процесс как бы со стороны.

Весь смысл заключался в том, что девица, которую мы между собой называли Стефчей, решила закадрить пресловутого донжуана и выйти за него замуж. Поклонниц и пассий у него было хоть пруд пруди, она, однако, по ее собственному мнению, личность исключительная, ибо сберегла свою девственность в неприкосновенности. Вчинить иск подначила ее приятельница, жена или невестка милиционера, экс-хахальша обвиняемого, брошенная им, а потому пылавшая жаждой мести. На пару они раскрутили кретинизм неимоверный.