Поскольку племя не вело войн, оно не нуждалось и в вожде. Все главные вопросы решали трое старейшин.
Каждый из старейшин заведовал чем-то одним. Самый молодой и крепкий из них был ответствен за то, чтобы у племени всегда было вдоволь еды. Благодаря его заклинаниям, молитвам, притоптываниям и приплясываниям, в реке всегда водилась рыба, насекомые откладывали множество личинок в прибрежные кусты, а звери и птицы не вынуждали в поисках себя бродить по джунглям слишком долго. Второй старик, с мудрыми лучистыми глазами, решал все спорные вопросы, возникающие между членами племени. От двух-трех его спокойных слов стихали самые яростные споры, становились покладистыми и кроткими самые необузданные и сварливые женщины. Наконец, третий старик, самый древний, чьи ноги напоминали узловатые корни дерева, а желто-белые волосы спускались до самых колен, был связующим звеном между предками племени и его потомками. В чем конкретно выражалась эта связь, Шумри не понял. Этот древний патриарх почти все время молчал, погруженный то ли в себя, то ли в неслышимые разговоры с духами уже умерших и еще не родившихся Детей Ба-Лууун. О его желаниях и повелениях догадывались по слабым движениям губ и пальцев рук.
Тот восторг, который вызвало у туземцев появление белокожих путников, и то благоговение, испытываемое ими к Конану, объяснились довольно скоро. Как только Шумри научился более-менее понимать их язык, стало ясно, что киммериец в их глазах является не кем иным, как явившимся к ним с неведомых высот Сыном Неба, существом божественного происхождения, либо, по крайней мере, полубогом.
В божественности Конана их убеждали не только светлая кожа и огромный рост (самый высокий мужчина племени не доставал ему до плеча), сколько прозрачная синева глаз, сразившая этих наивных детей джунглей наповал. Особенно впечатляло, когда голова киммерийца оказывалась на фоне начинающего вечереть неба. Такие глаза — два маленьких небесных осколка — могли быть только у сына верховного божества и ни у кого больше.
Один из старейшин, отвечающий за мирную жизнь племени, рассказал Шумри, что когда-то давно, на самой Заре Творения Земля и Небо так любили друг друга, что не могли разомкнуть объятий. Проходили века и тысячелетия, а дети Земли, которых она производила то и дело на свет, пребывали в духоте, тесноте и тьме. Нельзя было ни пробежаться, ни встать во весь рост, ни взмахнуть руками. Так продолжалось до тех пор, пока могучий герой Тонгу не отважился разорвать объятия божественных родителей. Он напряг все свои силы, высоко поднял руки и отделил Небо от Земли. Страшно закричала Земля, разлученная с Небом. Она кричала и тряслась от горя много дней и ночей. На месте гор образовались моря, на месте океанов распростерлись пустыни. Не меньшим было и горе Неба. Ливни слез проливались из его очей, молниями гнева пытался он настичь и поразить отважного Тонгу. Небо и сейчас порой гневается, грохочет и сверкает молниями, стоит лишь ему вспомнить оскорбление, полученное им на Заре Времен. А Земля от тоски и горя с тех пор часто рождает чудовищ. Люди убивают животных, животные нападают на людей, разные племена враждуют друг с другом, москиты пьют кровь, змеи и мухи Сцоо безжалостно жалят — и все это лишь оттого, что разлученная с Небом Земля гневается и тоскует. Но очень редко, раз в тысячу лет, у Неба рождается Сын — могущественный и прекрасный герой с синими глазами. Небо посылает своего любимого сына на землю, чтобы напомнить Земле о своей любви, чтобы утешить ее в горе и отчаянии. Сын Неба совершает великие подвиги, чтобы вселить радость в сердце отца, путь его отмечен небывалыми и славными делами… И как же счастливы Дети Ба-Лууун, что их племя посетил божественный гость, сходящий на землю раз в тысячелетие!
К чести киммерийца надо сказать, что поклонение туземцев быстро утомило его. Он не привык к назойливому благоговению. К тому же Шумри то и дело приходилось объяснять им на пальцах, что: Сын Неба и его друг не едят ни белых червей, ни вяленую саранчу, ни толстых зеленых гусениц. Возможно, все это очень вкусно и питательно, но так уж они привыкли; — не нужно заставлять молодых девушек мелко пережевывать пищу, прежде чем подать ее гостям. Сын Неба и его друг обладают отличными зубами, и зубы эти оскорбятся, если не будут сами жевать то, что кладется в рот, от начала и до конца; спать высокие гости предпочитают в одиночестве, в отдельной хижине, и вовсе необязательно пригонять туда на ночь толстую, сопящую от одышки старуху, чтобы та до утра обмахивала их опахалом, отгоняя кровососущих тварей; если каждый член племени будет просить у Сына Неба маленькую прядку волос, или обрезок ногтя, или ресницу, чтобы сделать себе амулет, защищающий от всевозможного зла, то в конце концов божественный гость разгневается и покинет племя…
Помимо назойливого обожания туземцев, духоты, жары и излишней экзотичности здешнего питания, настроение Конана существенно портили еще два обстоятельства. Во-первых, он был сильно разочарован, не встретив среди украшений и предметов быта ни одного драгоценного камня, ничего похожего на золотой слиток или не отшлифованный рубин. Дети Ба-Лууун очень любили себя украшать, но в дело шла цветная глина, перья райских птиц и попугаев, клыки и кости зверей, сухие стручки растений.
Вторая причина была связана с женщинами. За время пути киммериец истосковался по женским ласкам. Со времени последней его любовной игры прошло уже не менее двух лун. Казалось бы, женщины окружали его со всех сторон! И совсем юные, и зрелые, они были в большинстве своем очень стройны, с крепкими, черно-блестящими бедрами, высокой грудью, озорно и призывно окликающими глазами… Но — нелепый дикарский обычай! — у каждой из них нижняя губа оттягивалась многочисленными кольцами, отчего лицо приобретало неприятное застывшее выражение и слегка смахивало на демоническую маску. Конан, хотя и был неприхотливым варваром, не мог обладать женщиной только ради примитивного утоления потребности тела. Каждая мимолетная его подружка должна была ему нравиться — хоть немного…
Особенно мучительным было то, что чернокожие женщины — стройные, знойные, темпераментные — недвусмысленно одаривали его знаками своего внимания: словно случайно касались, проходя мимо, плечом или бедром, вспыхивали глазами на каждый обращенный к ним взгляд, жестами предлагали помассировать спину и плечи или расчесать спутанную гриву вороных волос…
На четвертую ночь в пальмовой хижине Конана разбудил жалобный вопль Ба-Лууун. Этот вопль прервал сновидение, унесшее киммерийца в детство, сладкое и болезненно-тревожное одновременно.
Наутро, плохо выспавшийся и раздраженный, Конан объявил своему спутнику, что пора двигаться дальше. Отдохнули, отъелись, насмотрелись праздничных танцев в их честь — хватит! Пора грузить баркас.
— А может, останемся еще ненадолго? — попросил Шумри. — Здесь очень славно. К тому же, в нашем путешествии по джунглям пригодится язык, что я здесь учу. Не говоря уже о туземных навыках, которыми они со мной охотно делятся. А если бы ты знал, какие у них сказки и мифы!.. Я обязательно перескажу тебе их все!
— Если тебе тут так нравится, можешь оставаться, — сказал киммериец. — Можешь даже поселиться здесь насовсем. Да, это как раз для тебя: не нужно ни с кем сражаться, качества воина ни во что не ценятся, главное — уметь хорошо трясти задом в ритме там-тама да подвывать их дикарские песни!..
Шумри не обиделся.
— Но тебе-то, тебе-то чем плохо здесь? — спросил он. — Кажется, самого Митру не обхаживают так в его небесном дворце, как тебя в этом селении!
— Я не думаю, чтобы вокруг Митры все время вертелись женщины, специально изуродовавшие себе лицо, и при этом еще призывно подмигивали!
— Ах, вот оно что! — Шумри рассмеялся. — Даже не знаю, что тут тебе посоветовать…
— В советах я не нуждаюсь, — отрезал Конан. — Я согласен остаться здесь, но не больше, чем на три дня. И то если мне будет давать высыпаться ночами их любимое божество. Кстати, ты не мог бы разузнать поподробнее, где живет этот их Ба-Лууун?
