Конан прикрыл глаза. Если бы немедиец знал, сколько раз за день он мысленно сжимал в ладони верную, крепкую рукоять и с наслаждением погружал узкое лезвие между ребрами в левой стороне груди! По тысяче раз убивал он себя мысленно и днем, и бессонными ночами.

О Кром! Последнее священное право, которое даровал ты своим детям, право самому уйти из жизни, если нельзя продолжать ее дальше так, как подобает воину, — отнято у него злосчастной судьбой.

Когда-то Конан слышал, что очень далеко на востоке, за загадочным Кхитаем, живет народ юки, чьи воины умеют уходить из жизни при любой ситуации, даже будучи связанными по рукам и ногам. Кажется, они Прокусывают себе языки, сглатывают кровь — так, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул и враг ни о чем не смог догадаться — и умирают спустя недолгое время от потери крови. Великое и мужественное искусство! Но обучают ему с ранних лет, путем долгих тренировок на животных…

— Шумри, — заговорил он снова, — я знаю, что ты враг мой. Ты проклял меня. Я никогда ничего не прошу у своих врагов. Но — клянусь Кромом! — протянуть кинжал труд небольшой. Разве жажда мщения в твоем сердце еще не утолена? Взгляни, во что превратилось мое тело! Порадуйся — и дай мне уйти.

Шумри резко вскинул голову. Румянец гнева опалил его лицо. Вот оно что! Значит, Конан считает, что он не дает ему оружие из мести?! Он тащил его по берегу, вез в пироге, умолял о лечении вождя Леопардов — и все это лишь затем, чтобы наслаждаться видом поверженного, беспомощного тела?.. Он едва сдержался, чтобы, отцепив Кинжал от пояса, не бросить его на грудь киммерийцу.

— Конан, — погасив ярость, Шумри заговорил почти спокойно, — я клянусь тебе, что как только старуха скажет, что лечить тебя бесполезно и ты никогда не встанешь, я тут же дам тебе кинжал. Или меч. Или чашу с ядом. Все, что захочешь.

— Старуха скажет! — Конан расхохотался — насколько вего положении эти звуки могли произвести впечатление смеха. — Ты даешь ей один золотой в день за мое лечение, не так ли?

— Да, — подтвердил немедиец.

— Так сделай наоборот, недоумок! Не давай ей ничего, но скажи, что в день, когда я встану на ноги, ты выложишь ей столько золота, сколько она захочет!

— Я так и сделаю, — коротко ответил Шумри. На следующий день он объяснил старухе, что больше не будет давать ей денег, пока больной не поднимется.

Та не выразила ни удивления, ни неудовольствия. Вечерний ритуал был все тот же: растирание, пассы, пение.

— О Кром! — ворчал киммериец. — Объясни ей, что от ее воплей мне не лучше, а гораздо хуже. Пусть лечит молча!

Шумри сказал старухе несколько слов. Язык Ба-Лууун был очень схож с языком Леопардов, и они без труда понимали друг друга. Старуха ответила. Она говорила довольно долго и с большим чувством, а в конце своей речи выразительно фыркнула, взмахнула руками и три раза сплюнула на пол.

— Она говорит, — повернулся Шумри к киммерийцу, — что поет не тебе, но твоему позвоночнику. Если тебе так уж противно, ты можешь заткнуть уши. От звуков ее песни происходит заживление всего, что было насильственно порвано в твоем теле. И еще она говорит, что ты давно мог бы встать, если бы захотел.

— Что?!

— Ты давно мог бы встать, — повторил Шумри, — если бы хотел этого достаточно сильно.

— Так, по-твоему, мне нравится лежать здесь, как тупое бревно, как дохлая туша, как… как… — от ярости Конан поперхнулся и закашлялся.

— Не по-моему, а по ее, — спокойно поправил немедиец, переждав хриплый шторм кашля. — Она сказала, что если еще через несколько дней ты не встанешь, она своими руками вышвырнет тебя из хижины, и плевать ей на все твое золото.

Но Конан все не вставал. Оставшись наедине с собой, когда не на кого было выплеснуть ярость, презрение и сарказм, он не мог не согласиться в глубине души, что старуха права. Он хочет встать, но, видимо, не достаточно сильно. Сильнее — о, гораздо сильнее! — хотел бы он сжать рукоять кинжала и нанести вожделенный удар. «Кром! Позволь мне уйти, суровый владыка! Сколько душ переправил я в прохладный сумрак Серых Равнин, позволь же теперь и мне от одного короткого и точного удара отойти, отлететь, откатиться кубарем, провалиться — неважно как и куда, но — отсюда!..» Пусть скорее старуха вышвырнет его из своей хижины. Возможно, кто-то из ее соплеменников окажется милосерднее немедийского проходимца.

Стоило Конану хоть на мгновение прикрыть веки, как на внутренней их стороне тут же возникало лицо Айя-Ни, огромные глаза ее, то ласковые, то озорные, шевелящиеся от дыхания лазоревые перья, стремительные и нежные руки. Неужели всего этого нет больше?.. Неужели осталась только тень, полупрозрачная, зыбкая, тихо стонущая на бескрайних и однообразных Серых Равнинах? Но отчего тогда в памяти Конана она так полнокровна, так солнечна — до рези в глазах?..

…Вот Айя-Ни встает на колени перед тушей пантеры, которую киммериец только что выпутал из сетей охотничьего паука Шохи. Она что-то горячо объясняет мертвому зверю, то прижимая ладони к левому его боку, то касаясь ими своей груди. Она просит прощения за то, что они лишили пантеру жизни: племени нужна еда, нужна теплая шкура, на которой совсем скоро будет спать маленький будущий вождь. Конан смеется: неужели она всерьез воображает, что холодеющий труп слышит ее? — но девушка косится в его сторону строго и укоризненно и продолжает просить прощения — и за смех киммерийца в том числе…

Вот она показывает ему глубокой ночью на светло-туманную полосу, протянувшуюся через весь небосклон. «Это дорога, по которой души уходят на небо после смерти. Очень много душ уже умерло, поэтому она такая Широкая и утоптанная». — «И куда же они идут?» — спрашивает Конан, просто чтобы подыграть ей. Он-то знает, что после смерти души идут не на небо, но в противоположную сторону. «Они идут каждый на свою звезду. Айя-Ни знает несколько племен: одно в трех днях пути от селения Ба-Лууун, другое в пяти, третье в десяти днях. И все они верят, что звезды, куда они переселяется после смерти, сияют тем ярче, чем больше человеческих глаз съедено ими за время земного существования. Но дети Дверного бога знают, что это не так! Это очень большая тайна. Трое старейшин хранят ее. Айя-Ни ничего не может сказать…»

«О Кром! Справедливый Кром, равнодушный Кром, смеющийся над трусами и слабаками! Я не досаждал тебе просьбами и молитвами. Ни у богов, ни у врагов, ни у женщин я никогда ничего не просил. Но на один миг, всего на один лишь миг верни былую подвижность моей спине! Чтобы я мог дотянуться до кинжала или меча, которые немедиец кладет себе под бок, когда засыпает…»

Главное отличие Людей Леопарда от племени Ба-Лууун состояло в том, что у них существовали враги. Похоже, что врагами были все окрестные племена. То и дело чернокожие охотники, возвращаясь из джунглей, вместо туш зверей приносили и с гордостью показывали соплеменникам отрезанные головы несчастных, встретившихся на их пути и оказавшихся менее удачливыми. Случалось и наоборот: уходившие на охоту больше не возвращались, становясь предметами горделивой радости удачливых мужчин из соседних племен. Надо сказать, именно благодаря такому порядку вещей Шумри, отправляясь за добычей либо на прогулку, старался держаться не далее пятиста шагов от селения и чутко прислушивался к шорохам в кустах.

Однажды, вместо отрезанных голов в селение привели с охоты двух живых и невредимых врагов со связанными за спиной руками, Охотники, чьей добычей они оказались, были особенно горды, особенно громко вскрикивали, то и дело в радостном возбуждении втыкая копья в песок возле своих босых ступней с растопыренными пальцами.

Шумри спросил у одной из женщин, показавшейся ему более приветливой и словоохотливой, чем остальные, какая Участь ожидает пленных. Женщина радостно ответила, что их ожидает большая честь — их отдадут Великому Леопарду.

«О Митра! — вздохнул про себя немедиец. — Всюду одно и то же! Стоило забираться в такую даль… В Стигии — Великий Змей, в глуши юга — Великий Леопард, и тот и другой — вечно голодны, набить их великие желудки — большая честь…»