Король даже не взглянул на него. А вбежавшим палачам сказал:

— Отставить… Он согласен. Приведите осла. Он едет за шапкой.

Поэта тут же вывели во двор. Там стоял самый неприглядный осел, который когда-либо жил на свете, — слепой на один глаз, хромой на две ноги. Король лично вышел на лестницу и усмехнулся:

— До чего же легкомысленный тунеядец! Упустить такую возможность! Решили, что сейчас проведете короля, так ведь?

Король, мол, даст вам своего лучшего скакуна и вы поскачете себе во весь опор? Эх-хее… Вот перед вами самый паршивый осел, шелудивая тварь, такого паршивого и шелудивого осла ни у одного короля нет! И вашей судьбе я не завидую — она тоже паршивая. Вы будете до конца дней своих бессмысленно кружить в границах моего королевства. Что касается шапки, то мы о ней уже говорили. А без новой шапки и не пытайтесь въехать в ворота моего замка, маленький обманщик… Не то — голова прочь! Ясно? А теперь — марш!

С хохотом и насмешками слуги вытолкали бедного Поэта за ворота, смех и издевательства сопровождали его от деревни к деревне, со смехом и издевательствами отгоняли его стражники от границ королевства.

В каких-то пыльных зарослях репейника хромого осла оставили последние силы, а Поэт потерял последние крупицы мужества.

Отчаявшись, слез он с осла.

— Что нам делать, Стихотворение? — спросил он. — Что же нам делать? Это же черт знает что… Я не вижу никакого выхода…

Но Стихотворение молчало. И его мудрость иссякла. Ведь мудрость его ограничивалась лишь несколькими написанными на бумаге мыслями.

— Милый ослик… — вздохнул Поэт, глядя на приунывшее страшилище. — Паршивые наши дела…

Но осел вдруг подмигнул своим единственным глазом и молвил человеческим голосом:

— За то, что сказал мне доброе слово, спасибо. Ни от кого я доброго слова не слышал, только ругань да побои видел, что и говорить… А теперь позволь ослу дать тебе совет. Не унывай, добрый человек. Ты же стихотворец и умеешь сочинять. Что тебе стоит придумать любую чепуху, самую фантастическую сказку и превратить меня, шелудивого, подслеповатого осла, в орла с мощными крыльями? А могучему орлу ничего не стоит перенести тебя на своих мощных крыльях туда, куда тебе надобно. Кстати сказать, частенько я, старый греховодник, стоя в своем навозном хлеву, мечтал превратиться в орла…

— Эврика! — вскричал Поэт, потом сосредоточился и сотворил то, что советовал осел. И через мгновение он вновь оказался в ярко-зеленом парке и, помахивая рукой, долгим взглядом проводил горделивого орла, который удалялся куда-то по направлению к далеким горам.

Экран постепенно темнел. Поэт стоял посреди кафе и улыбался.

Я поерзал на стуле, нерешительно взглянул на Марге и попросил:

— Мне хотелось бы посмотреть, если можно, еще разок эти последние кадры… Что там дальше-то будет?

— Ничего особенного… — сказал Поэт. — Впрочем, извольте. Ну, навстречу мне шла целая толпа мороженщиц…

Мы снова оказались в ярко-зеленом парке. Навстречу Поэту шли, напевая, шесть девушек.

— Вот мороженое, кому мороженого, кому мороженого!.. — нараспев выкрикивали девушки. Заметив Поэта, они окружили его.

— И куда это вы, молодой человек, не отведав нашего мороженого, направляетесь?

— Я, знаете ли, разыскиваю Черноволосую Девушку, — не задумываясь, сказал Поэт.

— Чудненько. В таком случае мы не будем предлагать вам мороженое, ваше сердце должно гореть, — сказали девушки. — Лучше мы споем вам сентиментальную песенку про цветы, потому что, видите ли, мы вовсе не продавщицы мороженого, а наоборот — эстрадный ансамбль «Фонето».

И девушки скинули халаты, под ними оказались мини-платья; о ужас, я их узнал! Это были первая Айме, Реэт, Хелла, Эне, нторая Айме и Виктория. Пританцовывая и покачиваясь, они запели:

— Всё получите, даже приглашение на свадьбу, если сейчас же меня отпустите, — пробормотал Поэт, выходя из своей роли.

Некоторое время он брел по парку один, компанию ему составили лишь одинокие скворцы, мелькавшие в ярко-зеленых кронах.

Наконец он увидел на одинокой скамейке Черноволосую Девушку. Поэт приостановился.

— Ну-ну, давай шагай, — подсказало из-за пазухи снова ставшее энергичным Стихотворение. — Нечего топтаться на одном месте.

Поэт взял себя в руки, приблизился к Черноволосой Девушке, положил у ее ног огромный букет. И Черноволосая Девушка тихо и ласково сказала: «Все же ты нашел меня?» — и посмотрела на него.

— Все же ты нашел меня? — спросила Черноволосая Девушка. На ее тонких губах играла прелестная улыбка. Или что-то в этом роде. Маленькие, ровные, ослепительно белые зубки. Томные карие глаза. На ней было голубое, очень короткое платье, маленькая грудь взволнованно поднималась и опускалась, но самое скверное было то, что это была Фатьма.

— Эй, эй! — крикнул я Поэту.

Зеленоватый экран исчез, Поэт направился, почесывая затылок, к своему столику.

— Одну минуточку, — извинился я перед Марге и подошел к Поэту.

— Послушайте, — сказал я, — это же невозможно.

— И это говорите вы? — усмехнулся Поэт — вначале несмело, потом даже несколько язвительно.

— Хм… Во всяком случае, этого не должно быть. Разве вы знакомы с этой девушкой?

— Разумеется, нет. А вы?

— Ну, это самое… Как бы вам сказать…

— Ну да… — протянул Поэт. — Меня это совершенно не касается. Вообще сегодня у нас в Городе как-то…

— Ладно, не будем говорить об этом, — сказал я как можно спокойнее. — Я что-то напутал. Давно этим не занимался. Пусть все останется между нами.

— Ясно.

Поэт, обладающий неопределенной внешностью, допил свой кофе, встал из-за столика и, потирая руки, медленно удалился.

Спина у Поэта была сутулая, а левое ухо оттопырено именно таким манером, что я не сомневался: он создавал сейчас сонет на тему «Февраль», в настоящий момент дошел уже до восьмой строки и пытался срифмовать «бильярдная партия» и «зимняя меланхолия». Я это знал. У него, кроме довольно-таки больших ушей, были еще именно такие ходули, у этого Поэта, Я вернулся к Марге.

— Вот таким образом; Примерно так был однажды придуман этот Город. И я рассчитываю показать тебе его поближе. Разумеется, если ты ничего не имеешь против, Пойдем пройдемся немного, да?

— Да, — сказала. Марге тихо.

Мы встали и направились к винтовой лестнице.

Темно-красная кучка вишен так и осталась нетронутой. Пара ягод на сросшихся черенках лежала на голубой столешнице возле вазы с тонкой ножкой.

Снаружи, на тихой, затененной высокими каштанами улице, была майская благодать. Повсюду часы показывали XII. Наша крепкая лошадка покосилась на нас светлым глазом.

— Ступай себе своей дорогой, — сказал я лошадке.

Она поняла, тронула с места легкую коляску и потрусила прочь.

Заложив руки за спину, я шагал рядом с Марге.

Мы шли по кварталу Сервантеса, здесь на всех улицах пели и танцевали, мимо нас, звонко смеясь, пробегали испанки с черными как смоль распущенными волосами, под мышкой у некоторых были корзины с выполосканным бельем.

Мы оставили позади горбатый мостик, под ним проплывали барки и плоты, на которых финские плотогоны, сверкая финками, закусывали белым шпигом.

На другом берегу реки раскинулись галльские кварталы. Блуждая по узким улочкам, которые извивались, перекрещивались, переплетались и сбегали вниз, мы в конце концов оказались в каком-то похожем на колодец дворе. Стиснутый между высокими, без единого окна, домами, двор переходил в вонючий коридор. Возле входа в коридор висело написанное от руки объявление: «Касса кинотеатра «Декабрьский уют». В коридоре толпилась очередь. У окошечка кассы было наклеено еще одно объявление: «В XII часов «Шербурские зонтики».