Тамар смеялась от всей души, вспоминая какой-то срочный вопрос, который мучил её недавно, что-то вроде – если в процессе выполнения определённого задания человек решает сделать непроницаемым себя, свою душу, сможет ли он после завершения своего задания снова стать самим собой? Асаф рассказывал об одном своём друге, Рои, тоже болельщике "Апоэля", о бывшем друге, собственно говоря, у которого в комнате нет ничего жёлтого, ни чашки, ни одежды, ни вазы, ни ковра, никакого напоминания о желтизне "Бейтара". Так они продолжали болтать, и Тамар слушала с двойным наслаждением, глотая их разговор, как лекарство от двух разных болезней. Иногда она спрашивала о чём-нибудь, например, об этом "бывшем друге" Асафа, и он рассказывал, ничего не скрывая, Тамар внимательно слушала, и с облегчением думала, что Асаф – полная её противоположность в том, что вызывает у него интерес (или нагоняет скуку), в его темпераменте, в его семье, в полном неумении притворяться. Ей нравилось, например, что он говорит медленно, взвешивая каждый ответ, анализируя всё, о чём говорит, будто берёт на себя ответственность за каждое своё слово. Она никогда не думала, что у неё хватит терпения на такого медлительного человека, как он, и что ей это даже будет нравиться. Он такой, размышляла она, что даже если повернёшься к нему на минутку спиной, он останется таким же, как был. У него чистый голос, сказала она себе, а это не то, чему можно научиться у учителя по постановке голоса. Она ощущала сквозь джинсы, как медленно пульсирует кровь в жилах его бедра, и думала, что он проживёт сто лет и будет всё время расти и меняться, не спеша, и узнает массу вещей с его глубиной и основательностью, и ничего не забудет.

Потом им пришлось зайти в пещеру, потому что вдалеке по одной из тропинок, ведущих в русло ручья, начали спускаться двое. Им следовало быть повнимательнее к этим двум мужчинам, одежда которых не соответствовала прогулке по полям, но все трое были так спокойны и довольны, что не слишком присматривались, позабыв об инстинкте недоверия. Поэтому они только быстро собрали всё, что было снаружи, прикрыли кустами вход в пещеру и нырнули в неё.

Сразу же вернулись боли, как будто закончился короткий отпуск, и Асаф с Тамар снова занялись Шаем. Опять появилась боль в мышцах, уже более слабая, но всё еще мучительная, и пещеру заполнила вонь от мази, которую Тамар купила для этого случая. Шай завопил, что от этой мази его бросает то в жар, то в холод, его вдруг снова отбросило назад, в эпицентр боли и полное отсутствие самообладания, и он стал нападать на Тамар: что она над ним издевается, она жестокая, и кому вообще всё это было нужно, разве плохо ему было раньше, он никогда в жизни не сможет играть так, как когда был под кайфом, такое чувство есть только у Бога и у Джима Морисона. И у него оно было, а сейчас пропало. Через минуту ему стало казаться, что он всё-таки сможет достать дозу, что свершилось чудо, и он находится в такси по дороге в Лод. Он лежал и с поразительной живостью описывал им дорогу, вспомнил даже пыльный багрянник у въезда в этот жуткий квартал. Они не понимали, о чём он говорит, но слушали, как под гипнозом. Вот он просит таксиста остановиться и подождать; вот он подходит к дому за высокой стеной; он стучит в дверь. Хозяин, не открывая, вынимает из стены один кирпич. Я его не вижу, но слышу и знаю, что у него в руке, и я передаю деньги через отверстие в стене, и он, о Боже, передаёт мне "пятёрочку", она уже у меня, я уже в такси, вперёд, поехали, отрезаю карманным ножом кончик, о господи, где фитильки, Тамар, где мои фитильки?!

Так он внезапно закричал и начал потирать руки, как будто скатывал бумагу, и вдруг задрожал и, выдохнув: "Какое кино, я больше не могу", - задремал на мгновение, резко проснулся, вскочил на ноги и, стоя на матраце, полный сил, обратился к ним с речью: что такое люди, спросил он, люди – это пустое место, подержанный товар, они до смерти боятся оригинальности, гениальности. Ведь любое человеческое общество преследует только одну цель – оскопить людей, приручить их. Это касается и стран, и народов, и семей, особенно, семей! У него никогда не будет семьи, никогда! Зачем ему этот комок лицемерия, а потом ещё делать детей, ещё одно несчастное поколение? Люди же готовы сожрать своё потомство, только чтобы не портили им их вылизанный вид и не позорили их перед друзьями. Он еле дышал, глаза почти вылезли из орбит. Лицо его казалось покрытым слоем пепла. Тамар знала, что это уже не ломка, а его гнев и ужас, которые теперь, без наркотического заслона, начали высвобождаться и рвались из него потоком. Она хотела подойти и усадить его, и он толкнул её изо всех сил так, что она упала на спину, закричав от боли. Асаф вскочил, чтобы остановить Шая, но Шай больше не бил её, по крайней мере, не руками: он кричал, что она тоже, как они, пытается задушить его гениальность, выдрессировать и приручить его. Чем сильнее был его гнев, тем более жестокими и грубыми становились его слова. Асаф подумал, что он должен прекратить это издевательство, но, взглянув на Тамар, увидел, или почувствовал, что она запрещает ему вмешиваться, что это их с Шаем личное дело, и он подумал, что она истязает и даже наказывает себя с помощью слов Шая так, как она жалила себя в своём дневнике.

Неожиданно, без всякой видимой причины, Шай успокоился. Опустился и лёг на матрац, прижался к руке Тамар и целовал её, прося прощения за то, что ударил её, и за всё остальное. Он плакал от всего сердца, как она добра к нему, она для него, как мама, всегда была такой, хотя она и младше его на два года, он никогда не позволит ей от него уйти, она единственная в мире его понимает, разве не так было всегда? Разве не так было дома? Только для неё ему стоило жить; вдруг он сел и, как в бреду, поднялся и снова заорал на неё, что она, в сущности, хочет его убить, что она всегда ему завидовала, потому что он более талантлив, более артист, более совершенный и абсолютный, и она знает, что без наркоты он ноль, он станет таким же кастратом, как она, ведь совершенно же ясно, что она в конечном итоге смирится, продаст своё искусство задаром, пойдёт учиться на юриста или врача, выйдет замуж за какого-нибудь лоха, который будет работать в адвокатской конторе, как папа, или ещё хуже – с компьютерами. За кого-то вроде вот этого слабака.

Когда он, наконец, заснул, они вышли наружу и обессилено опустились рядом со стволом фисташкового дерева. Динка сидела перед ними и казалась такой же подавленной, как они. Тамар думала, что ещё одно мгновение, и она взорвётся. Что, если бы это продолжалось ещё секунду, она бы не выдержала и выплеснула бы на него всё, что в ней накопилось. На кончике языка у неё вертелось, что только из-за него она здесь, из-за него лишилась поездки в Италию и, возможно, хора вообще, а может, и всей своей карьеры. У неё всё переворачивалось внутри от ненависти к нему и к этим его идеям, давно ей известным, потому что каждый раз, когда он находился в одном из своих "периодов" или ссорился с родителями, он врывался к ней в комнату, не спрашивая, до него ли ей, и хочется ли ей вообще его слушать; он запирал дверь и начинал читать ей лекцию с какой-то холодной яростью и чужим огнём, иногда по часу говорил, размахивая руками и кипя, цитируя всяких не известных ей философов, говорил о "благородном эгоизме", о том, что в конечном итоге каждый поступает так, как требует его собственное себялюбие, и даже в отношениях между родителями и детьми это так, даже в любви, и не отставал, пока не заставлял её признать, что он прав, и что она боится всем сердцем принять его правоту, потому что тогда всё её маленькое обывательское мировоззрение рухнет. Иногда, особенно в последний год, у неё было чувство, что этим мыслям всё-таки удалось просочиться и отравить её.

Теперь она рассказывала Асафу то, что хранила в себе и даже Лее не рассказывала, чтоб не позорить Шая.

- Иногда я тоже думаю так, как он о человечестве и эгоизме, - сказал Асаф, удивив её, - печально думать, что он в чём-то прав.