Он полчаса мылся в душе, затем надел чистую одежду и отправился в каньон. Слегка растерянный, ходил он по этому пузырю кондиционированного воздуха среди сверкающих магазинов. Он и сам казался себе там ненастоящим; будто он всего лишь двойник настоящего Асафа, который находится сейчас там, где должен находиться. На деньги, оставленные мамой для непредвиденных расходов в коробке с нитками, он купил четыре гамбургера (один для Динки) и несколько пачек "Мекупелет", "Эгози" и "Киф-кеф"[52] для Шая, который непрерывно поглощал шоколад, а тот запас, что приготовила Тамар, почти иссяк. Проходя между безмятежными людьми, он вспомнил, что он чувствовал, когда заходил иногда в комнату спящей Муки: она спала, как все маленькие дети, на спине, расслабленно раскинув руки и ноги, доступная всему миру. Асаф чувствовал тогда, насколько она наивна и неопытна и испытывал мощную потребность её защитить. И там, в каньоне, он тоже чувствовал, что все эти люди не знают, что на самом деле происходит на столь малом от них расстоянии, и какая эта жизнь опасная, мрачная и хрупкая.

После встречи с ними он был таким потным и обессиленным, что готов был вернуться домой и ещё раз принять душ. Не было никакой физической причины так себя чувствовать. Он встретился с двумя очень чистыми, тщательно одетыми и ухоженными людьми. Людьми, которые были немного моложе его родителей и намного образованнее их, очень рациональными, которые почти не дали ему рта раскрыть, и на всё, что он говорил, у них был готов ответ, и вообще – несмотря на то, что это он пришёл, чтобы рассказать им, они вели себя так, будто это они делают ему одолжение. Они даже спорили с ним – в основном мужчина – будто он в чём-то перед ними виноват, прямо боролись за то, чтобы он понял – и признал – насколько они правы и как пострадали. Асаф не знал, как себя с ними вести. Он и не пытался спорить. Передал им то, что его просили. Отказался сообщить дополнительные детали, задал только один вопрос, тот, что просила задать Тамар, и поразился, увидев, каких усилий стоило этому человеку уступить, проявить гибкость, согласиться.

Но, как только это случилось, у него задрожало лицо. Сначала правая бровь затрепетала, как самостоятельное живое существо, потом всё его лицо как бы расползлось, и этот крупный мужчина горько заплакал, уткнувшись в ладони, и женщина тоже зарыдала на глазах у всех, они не прикасались друг к другу, не пытались погладить, утешить, успокоить. Сидели отдельно и обособленно, и каждый плакал о своём горе; Асаф из того немногого, что слышал от Тамар, понял, что присутствует при самом невозможном для этих людей – полном отказе от своего притворства. Он не знал, как их успокоить, и поэтому заговорил о Тамар. Они плакали, а он говорил, сказал, что она им поможет, что на неё можно положиться на тысячу процентов, что всё будет хорошо и тому подобные глупости. Они всхлипывали, не переставая, как видно, слёзы накапливались в них давно, и, успокоившись немного, сидели молча, несчастные и даже трогательные. И тут разговор начался сначала, будто до сих пор они вообще не слышали, что он им говорил. Неуверенным и подавленным голосом задавали они вопросы, на которые у него не было ответов, так как он не слишком много знал о Шае и Тамар и о том, что с ними было до того, как он их встретил. Но и тогда, когда он не мог ответить, они продолжали спрашивать, и он чувствовал, что это те вопросы, которые они всё это время не решались задавать даже самим себе. Он сидел молча, иногда односложно отвечал и, наконец, вынужден был их прервать, потому что гамбургеры остывали, но главное, потому что он знал, что Тамар всё это время находится там, уверенная, что он никогда не вернётся, и эта мысль была для него невыносима.

Уходя оттуда, он думал, как права его мама, которая иногда ужасается, что для того, чтобы заниматься самой трудной и ответственной профессией – быть родителями – не нужно проходить никакой приёмной комиссии или самого маленького экзамена.

Они сидели втроём у пещеры и поглощали принесённую им еду. То есть – Асаф поглощал, и Динка вместе с ним, Шай попробовал немного, и только Тамар не могла проглотить ни крошки. Она не сводила с Асафа сияющих и счастливых глаз, как будто Асаф был огромным подарком, который она неожиданно получила. После еды они вздремнули на солнышке, лёжа треугольником – голова Шая на ногах Тамар, её голова на ногах Асафа, а его голова на её рюкзаке – и Шай впервые рассказывал о том, что произошло с ним за этот год. Асаф сквозь джинсы чувствовал, как сжимается Тамар, слушая о тех местах, унижениях и страданиях, через которые прошёл Шай. Иногда Тамар что-нибудь рассказывала, вспоминала что-то забавное о своих выступлениях в Ашдоде или Назарете, говорила о бесконечных поездках, о пении на улице перед чужими. Асаф взволнованно слушал и думал, что не смог бы сделать то, что сделала она, только подумать, как она всё заранее спланировала, не отступила и не сломалась, такая, как она и вправду могла бы быть бегуньей на очень длинные дистанции.

Шай и Тамар начали обмениваться впечатлениями об уличных выступлениях, рассказали о Песахе, и, когда они упомянули о его косе, Асаф понял, что это тот, кто бил Теодору. Но, видя, как легко и весело Тамар, он решил не говорить ей сейчас о том, что там произошло. Тамар рассказала про бульдогов, про карманные кражи, про несчастную русскую, про отца с ребёнком в Зихроне и о многих других, которых ограбили в её присутствии. Потом они с Шаем изображали Асафу, как люди кладут монеты в шапку – Шай давал сценические указания, а Тамар обаятельно их исполняла; показывала тех, кто пытается скрыть от других, как мало они дали, тех, кто бросает тебе это, будто тебя покупает, тех, кто из-за своей душевной тонкости ничего в конце не даёт, тех, кто посылает ребёнка положить монету, тех, кто слушает всю программу, а как только закончишь последнюю песню, прямо с последней нотой – испаряются...

Она играла, смеялась и двигалась с лёгкостью и обаянием, и видно было, как её тело возвращается к жизни, пробиваясь сквозь панцирь, который её покрывает. Она тоже чувствовала это, как будто она, как название той книги Иегуды Амихая, только наоборот – кулак снова становится раскрытой ладонью и пальцами. Закончив, она царственно поклонилась, и Асаф аплодировал и думал, что хорошо было бы, если бы она разрешила ему когда-нибудь её сфотографировать, все выражения её лица.

Шай спросил Асафа, откуда он. Это был первый раз, когда он прямо к нему обратился; спросил, где он учится, вспомнил двух ребят из школы Асафа, с которыми он знаком; Асаф, у которого хорошая память на лица, сказал, что, кажется, он видел Шая однажды на матче "Апоэля". Такое может быть? Шай засмеялся, конечно, может. Асаф поинтересовался, ходит ли он ещё на матчи. Шай сказал:

- Был, у меня сейчас всё во времени "был".

Асаф спросил:

- Тогда при чём здесь "Манчестер Юнайтед", который висит в пещере?

Шай засмеялся:

- Это она принесла, перепутала, думала, что я за них болею, жестокая ошибка, Ватсон! – и бросил в Тамар несколько прутиков.

Тамар улыбнулась:

- Какая разница, Манчестер или Ливерпуль, не всё ли равно?

И оба парня кинулись объяснять ей, что ни один нормальный болельщик "Апоэля" не будет болеть за такую команду, как "Манчестер". Но почему, настаивала она, получая безграничное удовольствие от этого разговора.

- Объясни девочке, почему, - вздохнул Шай, - у меня уже сил нет.

И Асаф объяснил, что настоящий болельщик "Апоэля" никогда в жизни не будет болеть за команду-победительницу, вроде "Манчестера":

- Мы можем поддерживать только лузеров, только те команды, которые почти выигрывают чемпионат, такие, как Ливерпуль, например, (это была команда Шая) или Хьюстон...

- А теперь представь себе, что надо мной висит "Манчестер"! – простонал Шай. – Как я смогу выйти из этого состояния с Бекхэмом и Йорком над головой?