Пастор (смотрит на часы). Позвольте откланяться. И так уже опоздал.
О-Маки. Столько беспокойства доставили вам. (Горничной.) Подай господину пастору ботинки.[3] (Пастору.) Вам лучше выйти здесь…
Горничная приносит ботинки.
Пастор. Большое спасибо. Итак, до свиданья. Берегите себя.
О-Маки. К сожалению, не могу проводить вас.
Пастор поспешно выходит в сад. О-Маки поправляет кимоно и надевает хаори. Сэцуко садится за пианино, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Умпэй, поторапливая тетушку, идет к лестнице. Тетушка следует за ним, приговаривая: «Вот беда-то. Я так боюсь, так боюсь…»
Гул голосов собравшейся у дома толпы становится громче.
Занавес
Действие второе
Прошел примерно час. Комната в японском стиле на втором этаже. Прямо в глубине – галерея, за ней – вид на реку с крутым берегом.
На диване с газетой в руках лежит Умпэй. Он чем-то встревожен. Рядом чинно сидит Сэцуко, уставившись в одну точку. Снизу то и дело доносятся громкие голоса.
Умпэй (спохватившись). Ты что-то сказала?…
Горничная приносит чай.
Эти хамы все еще там орут? Горничная. Кто?… А, да. Умпэй. Что им, собственно, нужно?
Горничная. Не знаю. Там не поймешь. То плачут, то кричат. Умпэй. Пора с этим кончать. Но мать упряма до глупости…
Горничная уходит.
(Отпивает чай.) Никто из вас не знает, почему я расстаюсь с фирмой, а причины весьма серьезные. Мне не безразлична судьба рабочих, у которых будет теперь новый хозяин. Но им это неизвестно. Подстрекаемые разными типами из профсоюза, они губят себя. А тут еще этот тупица Кавасаки, твой муженек, прочел несколько красных книжек, пришел в ярость и лезет не в свое дело. Совершеннейший болван! Мир не так прост, как всем вам кажется. Глупцы… А в Кавасаки я сам ошибся. (Смотрит на часы и досадливо щелкает языком.) Сэцуко, поди скажи матери, чтоб кончала… Впрочем, погоди. Пусть их… Ты хотела мне что-то сказать?… Как там тетушка?
Сэцуко. Она, наверно, во флигеле. Позвать?
Умпэй. Не надо. (После небольшой паузы.) Сэцуко! Ты не знаешь, сколько примерно сбережений у мамы?
Сэцуко. Каких сбережений?
Умпэй. Я имею в виду деньги, оформленные на имя тетушки.
Сэцуко. А разве есть такой вклад?
Умпэй. Мама ничего не говорила?
Сэцуко. Нет, ничего…
Умпэй. В самом деле? (Как бы про себя, уставившись в потолок.) Так, поезд в шесть тридцать… Приеду к восьми…
На сцене постепенно темнеет.
Сэцуко (вкрадчивым голосом). Папа!
Умпэй (выведенный из раздумья). Что, Сэцуко?
Сэцуко. Помнишь, как я, сидя у тебя на коленях, гадала тебе, когда была маленькой?
Умпэй (думая о другом). Угу…
Сэцуко. Ты часто спрашивал меня, чего следует ожидать: падения или повышения курса на бирже, и я, ничего не понимая, смело отвечала, что сегодня курс упадет или, наоборот, повысится… Сама не знаю, почему я вдруг это вспомнила… Потом я заболела, тебя долго не было дома, но, узнав о моей болезни, ты приехал – кажется, на третий день. Я почему-то раскапризничалась, стала кричать, требовать, чтобы ты ушел из комнаты.
Умпэй. Ага, было такое… Вот тогда-то я, ты знаешь…
Сэцуко. Да, пожалуй, это послужило толчком, с тех пор ты принял христианство…
Умпэй. Да, я хорошо это помню. Твоя болезнь сильно меня напугала… Ты вообще была трудным ребенком. С тобой всегда было нелегко. Во всяком случае, тебе я никогда не мог лгать. (Смеется.)
Снизу доносятся громкие голоса.
Сэцуко. С тех пор как ты начал ходить в церковь, в доме как будто сразу стало светлей, мама выглядела такой счастливой… Как хорошо было тогда.
Слышен детский плач.
Умпэй. Что там такое?
Сэцуко. Наверно, ребенок… Но на этот раз, приехав домой, я поразилась, до чего все переменилось. Мама опять грустит… И знаешь, папа… В общем, Сэцуко хочет снова стать твоей маленькой дочкой, как прежде… Я возвращаюсь домой.
Умпэй. Что это вдруг?
Сэцуко. Слушай, папа. Тоскливо жить под одной крышей и в то же время не иметь рядом никого, кому можно было бы излить душу. Вот и маме, наверное, как тяжело! Не надо было мне уезжать в Токио… Конечно, в делах я тебе не советчик, но все равно легче, если рядом родная душа… Мне так хотелось бы утешить тебя, ободрить… С Кавасаки я расстаюсь.
Умпэй. Ты хочешь развестись?!
Сэцуко. Да… Я решила это уже давно… Хочу посоветоваться с тобой.
Умпэй. А Кавасаки согласен?
Сэцуко. Ему тяжело, но он говорит, что ничего другого, пожалуй, не остается. Мы с ним много беседовали на эту тему и пришли к единому мнению, только я никак не могла решиться, все жалела его. А теперь наконец решилась.
Умпэй. Гм… (Задумывается.)
Сэцуко. Мне все казалось, я буду тосковать без него, но теперь эти страхи прошли. Я полна новых и светлых надежд…
Входят Кадзуо и Тэруко.
Кадзуо. Что это вы в темноте сидите? (Включает сеет.)
Комната освещается.
Просто чудеса! Поразительно! И откуда только они таких слов понабрались?
Умпэй. Все еще болтают?
Кадзуо. Беда, когда женщина берет на себя роль адвоката.
Умпэй. А все потому, что решила проявить благородство. Глупость, да и только.
Сэцуко. А о чем же переговоры?
Кадзуо. Какие там переговоры! Самонадеянная демагогия, вот и все. Начали с того, что было, когда они арендовали нашу землю. Видимо, наслушались подстрекателей из союза. Получается, будто наша семья богатела за счет нескольких поколений арендаторов и рабочих… Вспомнили времена, когда землю покупали согласно старым законам… Тогда, дескать, давали им ссуды под низкий процент… При кабинете Вакацуки… Дела давно минувших дней… Красивые слова. А теперь жалуются, что их якобы заставили покупать землю втридорога, из-за этого им пришлось влезть в долги…
Умпэй. Х-хм…
Кадзуо. Потом, дескать, началась депрессия и цены на землю резко упали, в чем они тоже считают виновными нас… И вот не прошло и пяти лет, как банк, ссудивший им деньги, конфисковал у них рисовые поля, а заодно и усадьбы. Обобрали их, выходит, до нитки, так что пришлось наниматься на текстильную фабрику, а заработки там низкие, рабочий день очень длинный. Мол, из них выжали все соки, остались кожа да кости, а теперь еще увольняют. И все это говорится с таким запалом, что даже полицейские растерялись…
Умпэй. Чего же они все-таки хотят?
Кадзуо. Требуют гарантий, что увольнений не будет, даже если на фабрике появится новый хозяин. И просят мать поговорить с тобой об этом, пока ты еще глава фирмы!
Умпэй. Что за чушь!
Кадзуо. И еще: выходное пособие, обещанное тобой, – сущий пустяк.
Тэруко. Сэцуко, там ужас что делается. Младенцы мочатся прямо на пол, чай пролили, пол весь мокрый…
Умпэй (с досадой). Попроси маму, пусть скажет, что больна, и кончает с этим делом.
Кадзуо. Да, Тэруко! (Выходит.)
Тэруко. Сэцуко, пойдем со мной! Ты только приоткрой дверь и посмотри… До чего интересно! (Уходит.)
Умпэй (берет газету, но тут же откладывает). Сэцуко! У меня к тебе просьба.
Сэцуко (радуясь ласковому тону отца). Пожалуйста.
Умпэй. Собственно говоря, у меня сейчас… Ну, сама понимаешь… Речь идет о сбережениях мамы… Мне самому неловко заводить разговор об этом. Как ты думаешь, даст она мне взаймы?
Сэцуко. Мама?… Из своих сбережений?
Умпэй. Она копила их добрых два десятка лет, откладывала на случай смерти. Она ведь очень рачительная хозяйка.
Сэцуко. Если у нее и впрямь есть деньги, она, конечно же, даст тебе взаймы.
Умпэй. Мне не хотелось обращаться к ней с такой просьбой, но позарез нужны деньги.
Сэцуко. Я думаю, на маму ты можешь положиться.
