— Мы сделали эдо, одец Джо! — выкрикнул Карл; его лицо и руки были запятнаны кровью. — Мы их всех поубивали! Мы отвоевали нашу церковь!
— Благодаря человеку, который лежит здесь, — ответил Джо, указывая на Зева.
— Нет! — воскликнул кто-то. — Благодаря вам! Слушая радостные крики, Джо покачал головой и ничего не ответил. Пусть порадуются. Они это заслужили. Они отвоевали крошечный кусочек своей планеты, клочок земли, не более. Небольшая победа, в этой войне она имеет так мало значения, но тем не менее, это победа. Их церковь снова принадлежит им, по крайней мере сегодня ночью. И они намерены удерживать ее.
Хорошо. Но одну вещь нужно изменить. Если они хотят, чтобы их отец Джо остался с ними, им придется согласиться переименовать церковь.
Церковь Святого Зева.
Джо понравилось, как это звучит.
Нэнси Хольдер
Кровавая готика
Перевод: Г. Соловьева
Нэнси Хольдер живет в Сан-Диего с семилетней дочкой Белл, которая только что закончила свою последнюю новеллу: «Сикрет приведения».
Хольдер опубликовала около шестидесяти повестей и двухсот рассказов, статей и эссе. Она четырежды награждалась премией Брэма Стокера и была номинирована на пятую.
Ее работы попали в «Los Angelos Times», «USA Today», «Locus» и другие собрания бестселлеров и переведены на две дюжины языков.
Она автор многих успешных беллетризаций, среди последних ее книг «Buffy the Vampire Slayer/Angel: Heat» и тетралогия «Wicked» о двух враждующих семействах колдунов: «Witch», «Curse», «Legacy» и «Spellbound», изданные Саймоном и Шустером. Ее новая повесть о предшественнике Баффи, Индиа Когене, вышла в «Tales of the Slayer 3».
«„Кровавая Готика“ („Blood Gothic“) — первый из написанных мной рассказов, — поведала писательница. — Я получила несколько отказов, но в одном имелась ободряющая приписка, и это позволило мне продержаться еще пару лет.
Потом я встретилась с Чарли Грантом, и мы позавтракали в Карнеги-Дели в Нью-Йорке. Он сказал, что ищет рассказы для серии антологий „Shadows“. Я сказала: „Ох, а у меня есть рассказ про вампира“, — и у него стало такое лицо, будто он проглотил таракана. Я так смутилась, что почти решила не посылать ему рассказ. Но рассказ ему понравился, и он за него заплатил. Это был мой первый гонорар».
Памятный дебют Хольдер может быть определен как «темная» романтика…
Она мечтала о любовнике-вампире. Так мечтала, что в самом деле стала ждать его. Однажды ночью, уже скоро, ее разбудит шорох крыл за окном, а потом она станет носить на тонкой бледной шее бархотку или цепочку с камеей. Она знала, так будет.
Она погрузилась в мир своего возлюбленного вампира: она глотала готические новеллы, упивалась ночными фильмами ужасов. Видение шелкового плаща и горящих огнем глаз укрывало ее от пронзительного дневного света, от смертности, и тщеты, и бессмысленности мира солнца. Дни воспитательницы детского сада и вечера с очередным случайным знакомым не отвлекали ее от тайной жизни: какая-то часть ее сознания всегда готовилась и ждала.
Она тратила свои скромные сбережения на мрачную антикварную мебель и причудливые наряды. Ее платяной шкаф был забит белыми пеньюарами и кружевным бельем. И никаких крестов и зеркал, тем более в спальне. Белые восковые свечи горели в подсвечниках, и она до поздней ночи читала в их мерцающем полумраке, благоухая духами и шурша кружевами, свободно распустив волосы по плечам. И то и дело поглядывала в окно.
Она презирала любовников — хотя и принимала их, ради кипевшей в них жизни, жизни и крови, — которые упрямо оставались до утра, пережаривали тосты и варили горький кофе. На кухне у нее, конечно, водились только свежие продукты, а вся посуда была медной или чугунной. Обойтись без плиты с духовкой и холодильника, как ни досадно, не удалось. Но наедине с собой она зажигала свечи и принимала холодные ванны.
Она ждала, готовилась. И наконец любовник-вампир стал являться ей во сне. Они плыли над каменистыми пустошами, скользили над зарослями вереска. Он увлекал ее в свой ветхий замок, раздевал, стягивал лавандовый пеньюар, любовно ласкал ее тело, пока наконец, на вершине страсти, не впивался в открытое горло, выпивая из нее жизнь и заменяя ее вечным проклятием и вечной любовью.
Она пробуждалась от этих сновидений, купаясь в поту и изнемогая. Дети в детском саду удивлялись ее необычной молчаливости и рассеянности и пугались, видя, как она поглаживает свое безупречное горло и мечтательно улыбается. «Скоро, скоро, уже скоро», — пела кровь в ее жилах. Молитва и предвкушение: «Скоро, скоро, скоро».
Сожалела она только о детях. Она не станет скучать по любопытной родне, по друзьям, которые рассматривали ее, нахмурившись, словно портрет, напоминающий кого-то знакомого. О тех, кто зазывал ее заглянуть на часок, или вместе сходить в кино, или поехать с ними на взморье. О тех, кто был связан с ней — или считал себя связанным — лишь по случайному мановению тонкой и белоснежной руки Судьбы. О тех, кто пытался отвлечь ее от единственной истинной страсти; о тех, кто хотел бы проникнуть в тайну этой страсти. Потому что она, храня верность своему любовнику-вампиру, ни разу не проговорилась о нем ни единой живущей в оковах земли душе. Она знала: им не понять. О, им не понять святости добровольно наложенных на себя уз.
Но о детях она будет скучать. Никогда дитя их любви не залепечет в темноте; никогда его гордые благородные черты не смягчатся при виде матери с ребенком у груди. Лишь это одно печалило ее.
Близилось время отпуска. Июнь наплывал как туман, и дети в детском саду повизгивали от нетерпения. Для них настоящая жизнь начиналась только в июне. Она с пониманием смотрела на их блестящие глазенки и раскрасневшиеся личики, сознавая, что ожидание так же мучительно для них, как для нее. С приближением последнего дня она безмолвно прощалась с ними, прижимая к себе, когда они закидывали ручонки к ней на шею и осыпали ее щеки горячими поцелуями.
До Лондона предстояло плыть морем. Оттуда в Румынию, в Болгарию, в Трансильванию. Наследственные земли ее возлюбленного: огненные яростные картины на заднем плане ее видений. Чемоданы приняли в себя ее длинные пышные юбки, ее колье и бархотки. Укладывая туда же ручное зеркальце, она мельком глянула в него.
«Я стала бледнее», — подумала она, и эта мысль напугала и обрадовала ее.
Она бледнела, худела и слабела на всем протяжении поездки. Разочарованная современным круизным лайнером, она промчалась по континенту, ища спасения в скрипучих вагонах и гостиницах, о которых так долго мечтала. Сердце трепетало в ней, когда в своих скитаниях она замечала вдали черные силуэты полуразрушенных замков или старинных особняков. Она часами просиживала в тумане, умоляя завывающего волка возникнуть перед ней, ожидая летящего к ней нетопыря.
Она привыкла пить вино в постели: густое, ароматное, красное как кровь бургундское, мерцавшее в отсветах свечей. Она целыми днями сливалась с этими землями и вздрагивала, словно от прикосновения распятия, когда перед глазами вспыхивали на миг воспоминания прошлой жизни, лживого американского существования, нарушавшие торжественность минуты. Она не вела дневник, не считала ускользавших от нее летних дней. Она только радовалась, что слабеет с каждым днем.
Она отсчитывала монеты, расплачиваясь за цыганскую шаль, когда осознала, что время истекло. Завтра ей ехать во Франкфурт, а оттуда лететь в Нью-Йорк. Продавец тронул ее за плечо, осведомился, не заболела ли она, и она ушла, унося свое сокровища и трепеща.
Она бросилась ничком на гостиничную койку.
— Так нельзя, нельзя! — умоляла она темноту. — Ты должен прийти за мной этой ночью. Я все сделала для тебя, любимый, я люблю тебя больше всего на свете. Ты должен меня спасти. — Она рыдала до боли в груди.
