Но Обику портили две вещи. Он злоупотреблял пальмовым вином и был подвержен внезапным приступам бешеного гнева. А так как Обика обладал к тому же огромной силой, от него то и дело кому-нибудь крепко доставалось. Отец, любивший Обику больше, чем Эдого, его единокровного брата, смирного и задумчивого, тем не менее все время твердил ему:

– Быть смелым и бесстрашным похвально, но иной раз, сын мой, лучше быть трусом. Ведь как часто мы, стоя во дворе труса, показываем на развалины усадьбы, где некогда жил храбрец. Мужчина, который никогда и ничему не покоряется, вскорости покорно ложится на погребальную циновку.

Но при всем том Эзеулу предпочитал, чтобы его сын был горячим, быстрым юношей, пусть бы даже он в спешке бил посуду, а не медлительной, осторожной улиткой.

Не так давно Обика чуть было не совершил убийство. Его единокровная сестра Акуэке уже не раз приходила домой к отцу жаловаться, что муж избил ее. И вот как-то рано утром она снова явилась с распухшим от побоев лицом. Обика, даже не дослушав ее до конца, ринулся в Умуогвугву – деревню, где жил его зять. По пути он зашел за своим приятелем Офоэду, который не пропускал ни одной драки. Когда они подходили к Умуогвугву, Обика предупредил Офоэду, чтобы он не помогал колотить мужа Акуэке.

– Зачем же ты тогда позвал меня? – спросил тот разочарованно. – Чтобы я держал твою сумку?

– Может, и для тебя найдется работа. Если мужчины из Умуогвугву – храбрецы, за каких я их принимаю, они толпой полезут защищать своего собрата.

В доме Эзеулу никто не знал, куда отправился Обика, покуда он не вернулся перед полуднем вместе с Офоэду. На головах они тащили кровать, к которой был накрепко привязан муж Акуэке, избитый до полусмерти. Положив его под уквой, они запретили кому бы то ни было переносить его оттуда. Женщины и соседи упрашивали Обику пожалеть несчастного и показывали на свисающие с веток спелые плоды, большие, как глиняные сосуды для воды.

– Вот еще! Я нарочно его там оставил – пускай его, негодяя, раздавят!

Дело кончилось тем, что поднявшийся переполох заставил Эзеулу, удалившегося в ближайший кустарник, поторопиться домой. Увидя, что происходит, он горестно возопил, что Обика хочет навлечь беду и погибель на его дом, и велел ему освободить зятя.

В течение трех базарных недель Ибе едва мог подниматься с постели. На четвертой неделе его родичи явились к Эзеулу искать удовлетворения. Когда все это случилось, почти все они работали на полях. Больше трех базарных недель они терпеливо ждали, чтобы кто-нибудь объяснил им, почему их родича избили и унесли из деревни.

– Что значит эта история с Ибе, которую нам довелось слышать? – спросили они.

Эзеулу постарался всячески успокоить их, выгораживая вместе с тем Обику, за которым не признавал сколько-нибудь серьезной вины. Он кликнул свою дочь Акуэке и велел ей встать возле него.

– Видали бы вы, на что она была похожа в тот день, когда вернулась домой! Неужели у вас в деревне принято такое обхождение с женами? Если таков ваш обычай, то прямо вам скажу, что со своей дочерью так обращаться я не позволю.

Мужчины из Умуогвугву согласились, что Ибе действительно давал волю рукам и что посему никто не может упрекнуть Обику, защитившего свою сестру.

– Ведь и мы о защите думаем, когда в молитвах наших просим Улу и предков преумножить наш род! – сказал их предводитель. – Конечно, много людей – много ртов, но если нас много, никто не посмеет чинить нам неприятности, и наши дочери смогут высоко держать голову в домах своих мужей. Так что мы не очень сильно виним Обику. Верно ли я говорю? – Его спутники ответили утвердительно, и он продолжал: – Мы не можем сказать, что твой сын поступил неправильно, заступившись за свою сестру. Однако одного мы никак не поймем: зачем надо было вытаскивать из дома и уносить из деревни взрослого мужчину, не мальчишку какого-нибудь? Ведь поступить так – это все равно что сказать: «Ты – пустое место, ничто, а родичи твои не могут за тебя заступиться». Вот чего мы не понимаем. Мы пришли не поучать тебя мудрости, а с просьбой просветить нас в пашей глупости, ибо свояк не ходит к свояку, чтобы учить его уму-разуму. Мы хотим, чтобы ты сказал нам: «Вы ошибаетесь; дело обстоит так-то и так-то». Мы удовлетворимся твоим объяснением и отправимся домой. Если впоследствии нам станут говорить: «Вашего родича избили и унесли», – мы будем знать, что ответить. Наш великий свойственник, я приветствую тебя.

Эзеулу употребил все свое искусство говорить, чтобы умиротворить свойственников. Домой они ушли в лучшем расположении духа. Но было непохоже, что они станут уговаривать Ибе, чтобы он поторопился явиться к Эзеулу с пальмовым вином и просить о возвращении к нему жены. Судя по всему, она надолго задержится в доме отца.

Поужинав, Обика пришел в хижину Эзеулу, где, помимо отца, были Эдого, Одаче и Нвафо. Как обычно, за всех братьев говорил Эдого.

– Завтра афо, – сказал он, – и мы пришли спросить, какая у тебя есть для нас работа.

Эзеулу на минуту задумался, как если бы этот вопрос застал его врасплох. Затем он спросил у Обики, много ли осталось работы на его новой усадьбе.

– Только амбар для жены, – ответил Обика. – Но с этим можно подождать. Все равно он будет стоять пустой, пока не наступит пора убирать кокоямс.

– Ни с чем ждать нельзя, – отрезал Эзеулу. – Новобрачная не должна приходить в недостроенный дом. Я знаю, что нынешний век подобные вещи не беспокоят. Но покуда мы живы, мы будем и впредь указывать, как надлежит поступать правильно… Эдого, вместо того чтобы работать завтра на меня, будешь вместе с братьями и женщинами достраивать амбар. Если у Обики нет стыда, то у всех нас он есть.

– Отец, позволь мне сказать слово, – вымолвил Одаче.

– Я слушаю тебя.

Одаче откашлялся, словно не решаясь заговорить.

– Наверное, им запрещено помогать строить амбар для своих братьев, – брякнул Обика.

– Вечно ты мелешь глупости, – набросился на него Эдого. – Разве не работал Одаче так же усердно, как ты, строя усадьбу для тебя? Пожалуй, даже усерднее.

– Сцепились, как две ревнивые жены! – отрезал Эзеулу. – Я жду, что скажет Одаче.

– Мне поручили идти завтра в Окпери, чтобы доставить сюда имущество нашего нового учителя.

– Одаче!

– Отец!

– Слушай внимательно, что я тебе сейчас скажу. Когда, здороваясь, берутся за руки выше локтя, это уже не называется рукопожатием. Я сам отправил тебя к этим людям из дружеского расположения к тому белому, Уинтаботе. Он попросил меня послать одного из моих сыновей научиться обычаям его народа, и я исполнил его просьбу – послал тебя. Но, делая это, я вовсе не собирался освобождать тебя от обязанности работать у меня в хозяйстве. Ты слышишь меня? Пойди и скажи людям, поручившим тебе идти в Окпери, что я не разрешил. Скажи им, что завтра – тот день, когда мои сыновья и мои жены и жена моего сына работают на меня. Твои единоверцы должны знать обычай нашей страны; если же они не знают, ты обязан объяснить им. Ты понял меня?

– Понял.

– Иди и позови ко мне свою мать. По-моему, завтра ее очередь готовить.

Эзеулу часто повторял, что умершие отцы Умуаро, глядя на мир из Ани-Ммо, должно быть, приходят в ужас от обычаев нового времени. Никогда раньше Умуаро не начало бы войну с Окпери при тех обстоятельствах, при которых оно пошло на эту войну ныне. Кто бы мог предположить, что умуарцы станут воевать, несмотря на глубокий раскол между ними? Кто бы мог подумать, что их не остановит предостережение жреца Улу – бога, который изначально соединил шесть деревень и сделал их тем, чем они являются? Но Умуаро возгордилось, много возомнило о своей мудрости и могуществе и уподобилось птичке нза, которая, наевшись и напившись до отвала, самонадеянно вызвала на единоборство своего собственного бога-покровителя. Умуарцы бросили вызов богу, положившему начало союзу их деревень. И – чего же еще они ожидали? – бог покарал их, задал им такую трепку, что будут помнить и сегодня и завтра!