Кощунственное надругательство, которое совершил сын Эзеулу над священным питоном, было делом чрезвычайно серьезным, и Эзеулу первым признавал это. Но недоброжелательство соседей и в особенности дерзкое послание жреца Идемили не оставили ему никакого другого выбора: он должен бросить вызов им всем. Его поражало, какую гнусную клевету распространяли о нем, как передавали ему, даже те, кого он называл своими друзьями.

— Неплохо бывает пережить разок подобную беду, — говорил он. — По крайней мере узнаешь, что думают о тебе друзья и соседи. Покуда ветер не дунет, не увидишь у курицы гузку.

Он послал за женой и спросил у нее, где ее сын Одаче. Она стояла перед ним, скрестив руки на груди, и молчала. Последние два дня ее переполняло чувство горькой обиды на мужа, пославшего Одаче к этим христианам, несмотря на ее возражения. Зачем же он теперь точит мачете, чтобы убить его за поступок, которому его научили в церкви?

— С кем я разговариваю — с живым человеком или вырезанным из дерева нкву?

— Я не знаю, где он.

— Не знаешь? Ха-ха-ха-ха-ха-ха, — деланно рассмеялся он и тут же снова заговорил с самым серьезным видом. — Ты, наверное, в мыслях своих говоришь мне, что человек, который приносит домой хворост, кишащий муравьями, не должен жаловаться, если к нему в дом повадятся ящерицы. Ты права. Но не говори мне, что ты не знаешь, где твой сын…

— Теперь, значит, это мой сын?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Не говори мне, что ты не знаешь, где он, потому что это ложь. Так вот, можешь вызвать его оттуда, где ты его прячешь. Я никого не убивал раньше и не стану начинать с собственного сына.

— Но только он больше не пойдет в церковь.

— И это ложь. Я сказал, что он будет ходить туда, и он будет ходить. А если кому-нибудь это не нравится, пускай придет и вспрыгнет мне на спину!

В тот же день Одаче вернулся, похожий на вымокшую под дождем курицу. Он испуганно поздоровался с отцом, но тот как будто и не заметил его. Во внутреннем дворике его сдержанно приветствовали женщины. Ребятишки, и в особенности Обиагели, глядели на него во все глаза, словно проверяя, не изменился ли он каким-нибудь образом.

Хотя Эзеулу не хотел никому дать повод подумать, что он огорчен или достоин жалости, он не мог не учитывать религиозных последствий поступка Одаче. Он долго размышлял о них в ночь после злополучного, происшествия. Обычай Умуаро был хорошо всем известен, и Эзеулу не нуждался в указаниях жреца Идемили. Ведь каждый ребенок в Умуаро знает, что тот, кто нечаянно убьет питона, должен будет умилостивить Идемили, устроив змее пышные похороны — почти такие же, как человеку. Но обычай Умуаро не предусматривал никакого наказания тому, кто посадит питона в сундук. Спору нет, это проступок, но проступок не настолько серьезный, чтобы жрец Идемили мог позволить себе отправить ему оскорбительное послание. За подобные проступки человек отвечает перед своим богом-покровителем. Кроме того, оставалось всего несколько дней до праздника Молодых тыквенных листьев. И тогда он, Эзеулу, очистит шесть деревень Умуаро от этого и бессчетных других грехов перед наступлением сезона посадочных работ.

Вскоре после того, как вернулся Одаче, к Эзеулу явился родственник его зятя из Умуогвугву. Этот человек по имени Онвузулигбо в последний раз был у Эзеулу почти год назад, в минувший сезон посадочных работ, — тогда он приходил вместе с несколькими своими близкими узнать, почему их родича, зятя Эзеулу, избили и унесли из деревни.

— Похоже, близка моя смерть, — произнес Эзеулу.

— Почему, свояк? Разве я похож на смерть?

— Говорят, когда человек увидит что-то совсем необычное, это к смерти.

— Да, свояк, давно я у тебя не бывал, это верно. Но у нас есть пословица: то, что убивает крысу, навеки закрывает глаза ее детенышам. Если все пойдет хорошо, мы, надеюсь, опять будем видеться, как это приличествует свойственникам.

Эзеулу велел своему сыну Нвафо сходить к матери за орехом кола. Вслед за тем он достал деревянную чашечку с куском мела внутри.

— Вот кусок нзу, — сказал он, подкатив мелок к гостю: тот поднял его и начертил на полу между своих ступней три вертикальные линии и четвертую, горизонтальную, под ними. Затем он вымазал мелом палец у себя на ноге и подкатил мелок обратно к Эзеулу, который положил его на место.

После того как они съели орех кола, Онвузулигбо откашлялся и, поблагодарив Эзеулу, спросил:

— Здорова ли жена моего родича?

— Жена твоего родича? Здорова. Ни на что не жалуется, кроме как на голод. Нвафо, пойди позови сюда Акуэке, пусть поздоровается с родичем своего мужа.

Нвафо вскоре вернулся и сообщил, что она сейчас придет. Акуэке не заставила себя долго ждать. Она поздоровалась с отцом и обменялась рукопожатием с Онвузулигбо.

— Как чувствует себя твоя жена Эзинма? — спросила она.

— Сегодня хорошо, а что будет завтра, нам неведомо.

— А как здоровье ее детей?

— Мы жалуемся только на голод.

— А-а-а! — воскликнула Акуэке. — Так я и поверила! Посмотри-ка, какой ты упитанный.

После того как Акуэке вернулась во внутренний дворик, Онвузулигбо сказал Эзеулу, что родные послали его передать: они хотят посетить своего свойственника завтра утром.

— Я из дома не сбегу, — сказал Эзеулу.

— Мы придем к тебе не с враждой. Мы придем пошептаться, как свойственники со свойственником.

Это единственное счастливое событие за целую неделю неприятностей и огорчений порадовало Эзеулу. Он послал за своей старшей женой Матефи и предупредил ее, чтобы она была готова стряпать завтра угощение для его свойственников.

— Для каких свойственников? — спросила она.

— Для мужа Акуэке и его родни.

— У меня в хижине нет кассавы, а сегодня нет базара.

— И чего же ты хочешь, что я должен сделать?

— Ничего. Но, может быть, у Акуэке найдется кассава, если ты у нее спросишь.

— Вот что: безумие, которое, как говорят, в тебе сидит, должно иметь свои пределы. Ты просишь меня найти для тебя кассаву. При чем тут Акуэке, разве она моя жена? Я много раз тебе говорил, что ты недобрая женщина. Ничего, как я замечал, ты не делаешь с радостью, если это не для тебя самой или твоих детей. Не вынуждай меня бранить тебя сегодня. — Он помолчал. — Если ты хочешь, чтобы на этой усадьбе хватило места для нас обоих, иди и выполняй, что я тебе велел. Если бы мать Акуэке была жива, она не делала бы различий между твоими детьми и своими собственными, ты это отлично знаешь. Убирайся, пока я не встал на ноги.

Хотя Эзеулу и очень хотел, чтобы его дочь Акуэке вернулась к мужу, открыто говорить об этом, конечно, не подобало. Человек, признавшийся в том, что его дочь не всегда является желанной гостьей в его доме или что ее присутствие ему в тягость, тем самым сказал бы ее мужу: можешь обращаться с ней так грубо, как тебе заблагорассудится. Поэтому, когда муж Акуэке в конце концов объявил о своем намерении забрать жену домой, Эзеулу для вида стал возражать.

— В том, что муж намерен забрать жену домой, худого нет, — начал он. — Но я хочу напомнить тебе: вот уже скоро год, как она живет у меня. Ты приносил ямс, или кокоямс, или кассаву, чтобы прокормить ее и ее ребенка? Или, может быть, ты думаешь, что они до сих пор сыты завтраком, съеденным в твоем доме год назад?

Ибе и его родственники пробормотали какие-то невнятные извинения.

— Вот я и хотел бы узнать: как ты уплатишь мне за то, что я в течение года содержал твою жену? — спросил Эзеулу.

— Я тебя хорошо понимаю, свояк, — заговорил Онвузулигбо. — Предоставь все это нам. Ты же знаешь: женатый мужчина — неоплатный должник своего тестя. Когда мы покупаем козу или корову, мы платим за нее, и она становится нашей собственностью. Когда же мы берем в дом жену, мы должны платить до самой смерти. Спору нет, мы должны тебе. Наш долг даже больше, чем ты говоришь. Ведь сколько лет ты содержал ее со времени ее рождения до того дня, когда мы взяли ее у тебя! Мы поистине в огромном долгу перед тобой, но мы просим тебя дать нам время.