— Они говорят, будто я предал их в руки белого человека. — Он все еще смотрел на свою ладонь. Затем он как будто спросил себя: — К чему я рассказываю все это посторонним людям? — и смолк.

— Не придавай этому значения, — заговорил Джон Нводика. — Многие ли из тех, кто злословит о тебе на родине, могли бы вот так, как ты, побороться с белым человеком и положить его на обе лопатки?

Эзеулу рассмеялся:

— И это ты называешь борьбой? Нет, мой соплеменник. Мы не боролись; мы лишь пробовали друг у друга руку. Я приду сюда снова, но прежде я хочу побороться с моим собственным народом, руку которого я знаю и который знает мою руку. Я иду домой, чтобы бросить вызов всем тем, кто тычет пальцами мне в лицо; пусть выходят за ворота на поединок со мною, и тот, кто положит своего соперника на лопатки, сорвет у него с ноги браслет.

— Да ведь это же вызов смелого Энеке Нтулукпы человеку, птице и зверю! — воскликнул Джон Нводика с ребячески-непосредственным воодушевлением.

— Ты знаешь эту песню? — радостно спросил Эзеулу.

Джон Нводика запел задорную песню о том, как Энеке, смелая птица, однажды бросила вызов на поединок целому миру. Оба иноплеменника расхохотались: их рассмешила непосредственность Нводики.

— И тот, кто положит соперника, — сказал Эзеулу, когда песня была допета до конца, — сорвет у него с ноги браслет.

Неожиданное освобождение Эзеулу было первым важным самостоятельным решением Кларка. Ровно неделя прошла со времени его визита в Нкису, предпринятого ради того, чтобы узнать, в чем именно состоит преступление этого человека, и за одну эту неделю его уверенность в своих силах заметно выросла. В письмах отцу и невесте, написанных им по завершении истории со жрецом, он подшучивал над своим прежним дилетантизмом, что явно было признаком его теперешней уверенности в себе. Вне всякого сомнения, обрести подобную самоуверенность помогло ему письмо резидента, который уполномочивал его принимать решения по текущим делам и читать секретную переписку, если таковая не адресована лично Уинтерботтому.

Письмоносец доставил два письма. Одно, с красной сургучной печатью, выглядело весьма внушительно — именно про такие письма колониальные чиновники младшего ранга в шутку говорили: «Совершенно секретно, сжечь, не вскрывая». Кларк внимательно осмотрел конверт и удостоверился в том, что письмо не адресовано лично Уинтерботтому. При этом он испытал такое чувство, какое, наверное, испытывает человек, принимаемый в члены могущественного тайного общества. Отложив на время внушительный пакет в сторону, он вскрыл сперва письмо поменьше. Оказалось, что это всего-навсего еженедельная телеграмма агентства Рейтер, отправленная обычным письмом из ближайшей телеграфной конторы, которая находилась в пятидесяти милях от Окпери. В телеграмме сообщалась последняя новость: русские крестьяне, восстав против новой власти, отказались возделывать землю. «Поделом им», — вымолвил он, кладя телеграфное сообщение на стол; в конце дня он вывесит его на доске объявлений в столовой клуба. Весь подобравшись, он вскрыл второй пакет.

Внутри был доклад секретаря по делам туземцев о косвенном управлении в Восточной Нигерии. В сопроводительном письме губернатора провинции сообщалось, что доклад подвергся всестороннему обсуждению на недавнем совещании старших политических чиновников в Энугу, на котором капитан Уинтерботтом, к сожалению, не смог присутствовать по причине болезни, губернатор провинции писал далее, что, несмотря на резко отрицательную оценку политики косвенного управления в прилагаемом докладе, он не получал никаких указаний относительно ее изменения. Вопрос этот будет решаться губернатором колонии. Но так как дело, по-видимому в скором времени разрешится в ту или иную сторону, представляется явно нецелесообразным насаждать институт «назначенных вождей» в новых районах. Весьма показательно, говорилось затем в письме, что в качестве объекта для критики был выбран «назначенный вождь» в Окпери. Письмо заканчивалось просьбой к Уинтерботтому действовать в этом деле потактичнее, так, чтобы политика Администрации не вызвала в умах туземцев недоумения и не создала бы у них впечатления, будто Администрация проявляет нерешительность или непоследовательность, ибо подобное впечатление нанесло бы непоправимый ущерб.

Когда много дней спустя Кларк смог рассказать капитану Уинтерботтому о полученном докладе и письме губернатора провинции, его шеф отнесся к этому с поразительной безучастностью, которая, несомненно, была следствием перенесенной болезни. Он лишь буркнул себе под нос что-то вроде: «Плевал я на губернатора!»

Хотя был самый разгар сезона дождей, Эзеулу со своим спутником отправился из Окпери домой сухим, ясным утром. Этим спутником был Джон Нводика, который не мог допустить, чтобы Эзеулу пошел в дальнюю дорогу совсем один. Все уговоры Эзеулу, просившего Нводику не беспокоиться, ни к чему не привели.

— Человеку столь высокого положения не подобает отправляться в такое путешествие одному, — отвечал он. — Если ты непременно хочешь вернуться домой сегодня, я обязан пойти с тобой. Или же подожди до завтра, когда к тебе должен прийти Обика.

— Я больше не могу ждать ни одного дня, — сказал Эзеулу. — Я чувствую себя как та черепаха, что завязла в куче дерьма и просидела в ней две базарные недели, а когда на восьмой день к ней пришли на помощь, закричала: «Скорей, скорей, я не вынесу этого смрада!»

И вот путники снарядились в дорогу. Помимо набедренной повязки из блестящей желтой материи Эзеулу надел толстую белую тогу из грубой ткани; эту полосу ткани, служащую верхней одеждой, он пропустил справа под мышкой, а оба ее конца перебросил через левое плечо. На левое плечо он повесил и мешок из козьей шкуры на длинной перевязи. В правую руку он взял свой ало — длинный железный посох с заостренным в виде копья концом; такой посох брал с собой в важные моменты жизни каждый титулованный мужчина. На голову он надел алую шапочку озо, окаймленную полоской кожи, за которую было заткнуто орлиное перо, слегка наклоненное назад.

На Джоне Нводике была плотная коричневая рубашка навыпуск и брюки цвета хаки.

Хорошая погода удерживалась, пока они не оказались как раз на полпути между Окпери и Умуаро. Затем дождь словно сказал: «Ну, теперь пора, по дороге больше нет домов, где бы они могли укрыться». И он, как будто бы перестав сдерживаться, хлынул потоками, с ярой, безудержной силой.

— Надо бы спрятаться под деревом и переждать этот ливень, — предложил Джон Нводика.

— В такую грозу опасно стоять под деревом. Лучше продолжим наш путь. Мы не из соли сделаны и не носим на теле дурного колдовского зелья. Я, во всяком случае, не ношу.

И они, ускорив шаг, двинулись дальше. Одежда словно в страхе липла к телу. В мешке Эзеулу булькала вода, и табак наверняка безнадежно отсырел. Алая шапочка тоже не любила, чтобы ее мочили, и теперь приобрела совсем плачевный вид. Но Эзеулу это не огорчало; напротив, он испытывал радостное чувство, порождаемое иной раз неистовством проливного дождя, — то ликующее чувство, которое побуждает детей нагишом выскакивать под ливень, распевая:

Но к радостному чувству, которое испытывал Эзеулу, примешивалась горечь. Ведь этот дождь — еще одно из многих мучений, которым его подвергли и за которые он должен взыскать полной мерой. Чем большей окажется его мука сейчас, тем сладостней будет получить удовлетворение. Его ум выискивал новые и новые обиды, чтобы добавить их ко всем прежним.

Согнутым указательным пальцем левой руки Эзеулу смахнул с бровей и век воду, слепившую глаза. Широкая новая дорога превратилась во взбаламученное красное болото. Посох Эзеулу больше не стучал о землю с гулким звуком; теперь его острый конец с чавканьем вонзался в грязь на целый палец, прежде чем достигал твердой почвы. Время от времени дождь вдруг ослабевал и как бы прислушивался. Только в такие моменты и можно было различить отдельные гигантские деревья и подлесок с обвисшими мокрыми листьями. Но эти моменты затишья были очень кратковременны: дождь тотчас же припускал с новой силой и лил плотной стеной.