Обиэлуе ушел во внутренний дворик.
— Хотя, когда я в прошлый раз был в доме моего друга, никакого ореха кола я не ел, — негромко произнес Акуэбуе, как бы разговаривая сам с собой.
Эзеулу, рассмеявшись, спросил:
— Что случается, по нашей пословице, с человеком, который поест, а потом делает вид, будто во рту у него не было ни крошки?
— Откуда же мне знать?
— У него задний проход ссыхается. Разве тебе мать этого не говорила в детстве?
Акуэбуе очень медленно — из-за боли в пояснице — поднялся на ноги.
— Старость все равно что болезнь, — вымолвил он, силясь разогнуться и помогая себе рукой, которой уперся в ногу выше колена. — Стоит мне немного посидеть, и я должен снова учиться ходить, как малый ребенок.
Он с улыбкой проковылял к широкому глиняному приступку перед входом в оби, взял стоящую на нем деревянную чашу с куском мела и протянул ее гостю. Эзеулу вынул из чаши мел и начертил на полу пять линий: три вертикальные, одну горизонтальную поверх них, а одну — под ними. После этого он натер мелом большой палец на ноге и нарисовал белый кружок вокруг левого глаза.
Дома была только младшая из двух жен Акуэбуе, и она вскоре явилась в оби поздороваться с Эзеулу и сказать, что старшая жена вышла проверить, не созрели ли плоды на ее пальмах. Обиэлуе вернулся с орехом кола. Он взял у отца деревянную миску, подул в нее — на случай, если она запылилась, — и поднес миску с орехом Эзеулу.
— Спасибо, — сказал тот. — Передай теперь это отцу, пусть разломит орех.
— Нет, — возразил Акуэбуе. — Прошу тебя, разломи орех ты.
— Не могу принять эту честь. У нас нет обычая обгонять хозяина, чтобы первым войти в его дом.
— Знаю, — отвечал Акуэбуе, — но, как ты сам видишь, руки у меня заняты, и я прошу тебя выполнить эту обязанность за меня.
— Мужчина не может быть настолько занят, чтобы не иметь времени разломить первый на дню орех кола в своем собственном доме. Так что отложи-ка свой ямс, он никуда от тебя не убежит.
— Но это не первый мой орех кола за сегодняшний день. Я уже разломил несколько.
— Может быть, и так, но ты разломил их не в моем присутствии и в такую пору, когда мужчина только пробуждается утром ото сна.
— Ну хорошо, — сдался Акуэбуе. — Я разломлю его, раз ты на этом настаиваешь.
— Еще бы мне не настаивать! У нас не принято ковырять в глазу палочкой для чистки ушей.
Акуэбуе взял в руки орех кола и разломил его со словами:
— Да будем живы мы оба.
После прихода Эзеулу уже дважды где-то по соседству раздавался ружейный выстрел. Сейчас ружье грохнуло в третий раз.
— Что там происходит? — спросил он. — Неужто мужчины охотятся теперь не в лесу, а на своих усадьбах?
— О, значит, ты не слышал? Огбуэфи Амалу очень болен.
— Правда? И ему так худо, что дело дошло до пальбы из ружей?
— Да. — Акуэбуе понизил голос, выражая почтительный страх перед дурным известием. — Какой день был вчера?
— Эке, — ответил Эзеулу.
— Значит, беда приключилась в прошлый эке. Он возвращался домой после расчистки поля — тут-то они его и сразили. Не успел он добраться до дому, как его начало трясти от холода — это в полуденную-то жару! Пальцы ему так скрючило, что он больше не смог держать в руке мачете.
— Какую болезнь у него предполагают?
— Судя по тому, что я видел вчера и сегодня утром, у него ару-ммо.
— Не может быть!
— Но я же не говорю тебе, что слышал это от Нвоконкво или от Нвокафо. Я сам, своими собственными глазами, видел это.
Эзеулу заскрипел зубами.
— Я навещал его сегодня утром. Он дышал так, словно бока ему скребли тупой бритвой.
— Кого они наняли готовить ему лекарственные снадобья? — спросил Эзеулу.
— Знахаря из Умуофии по имени Нводика. Я говорил им сегодня утром, что, если бы я был у них, когда они принимали это решение, я посоветовал бы им идти прямо в Анинту. Там живет такой знахарь, который выдергивает болезнь двумя пальцами.
— Но раз это, как ты говоришь, болезнь, посылаемая духами, — от нее нет лекарства, если не считать мази из бафии да согревающего огня.
— Верно, — подтвердил Акуэбуе. — И как нам известно от предков, если несчастный не умрет в течение трех базарных недель, можно считать, что духи его отпустили. Все это, конечно, так, но мы не можем сложить руки на коленях и целых двенадцать дней сидеть и смотреть на больного. Мы должны искать и пытаться, пока не случится то, что должно случиться. Вот почему я заговорил о том знахаре из Анинты.
— Наверное, ты имеешь в виду Агхадике, которого называют Анианафуммо.
— Значит, ты его знаешь. Да, это тот самый человек.
— Я знаю многих людей в стране Олу и стране Игбо. Агхадике, конечно, великий знахарь и прорицатель. Но даже он не может сражаться с великим богом в его собственном доме.
— Ни один человек не может.
Снова бухнуло ружье.
— Эта ружейная пальба — глупый способ искать и пытаться, — заметил Эзеулу. — Разве можем мы отпугнуть духов громкими выстрелами? Если бы все было так просто, каждый человек, у которого хватило бы денег купить бочонок пороху, жил бы да жил, покуда у него на голове грибы не выросли. Если б я заболел и ко мне привели знахаря, который больше смыслит в охоте, нежели в целебных травах, я отослал бы его и велел поискать другого.
Некоторое время оба они сидели, не говоря ни слова. Потом Акуэбуе нарушил молчание.
— Сегодня утром он был так плох, что, может, мы кое-что услышим еще до завтрашнего утра.
— Это очень горестное известие, но мы тут ничего поделать не можем, — откликнулся Эзеулу, качая головой.
Акуэбуе, прервавший на время работу, вернулся теперь к своему ямсу, сославшись в оправдание на поговорку о том, что, когда дует северный ветер харматтан, здороваются, не отходя от очага.
— Да, так говорят у нас в народе, — отвечал Эзеулу. — А еще у нас говорят, что гость, заставший хозяина за работой, встречает нелюбезный прием.
Снова грохнул выстрел. Это, похоже, начало действовать Эзеулу на нервы.
— Пойду-ка туда и скажу этому олуху, что если у него нет снадобья для больного, то пусть хотя бы побережет порох, который пригодится для похорон.
— Может, он воображает, что порох дешевле золы, — подхватил Акуэбуе, а затем уже более серьезным тоном добавил: — Если зайдешь туда по дороге домой, смотри, не скажи ничего такого, что дало бы им повод подумать, будто ты желаешь их родичу зла. Они ведь могут ответить: «Что такое порох по сравнению с человеческой жизнью?»
Как только Эзеулу увидел больного, он сразу понял, что тот не протянет двенадцати дней — срока, который духи дают человеку, пораженному этой болезнью. Если до завтрашнего утра, как говорил Акуэбуе, ничего не произойдет, это будет просто чудом.
Туловище больного было облеплено толстым слоем мази из бафии, которая уже засохла и покрылась множеством трещин. Рядом с бамбуковой кроватью, на которой лежал Амалу жарко горели поленья, а в воздухе стоял сильный запах лекарственных трав. Хрип, вырывавшийся из груди больного при дыхании, был подобен звуку расщепляемой древесины. Он не узнал Эзеулу, который, поздоровавшись взглядом с находившимися в комнате, прошел прямо к постели и долго в молчании стоял у изголовья, глядя на страдальца. Наконец Эзеулу отошел от его ложа и сел вместе с группой родственников, переговаривающихся тихими, приглушенными голосами.
— За что обрушилась на человека такая напасть? — спросил он.
— Это же самое и все мы спрашиваем, — ответил один из мужчин. — Ничто нам этого не предвещало. Проснулись однажды утром с изуродованной ногой!
Знахарь сидел чуть поодаль и не принимал участия в разговоре. Эзеулу обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, как укрепил ее этот человек, загораживая вход духам. С крыши свисали три продолговатые тыквенные бутыли, заткнутые пробками из свернутого сухого бананового листа. Четвертая тыквенная бутыль, пошире, в каких часто носят пальмовое вино, висела прямо над больным. Ее горлышко обвивала нитка с нанизанными на нее ракушками каури, а внутрь был вставлен пучок перьев попугая, верхняя половина которых высовывалась наружу. Перья все время танцевали в бутыли, как будто внутри там что-то кипело, заставляя их крутиться в горлышке. По обе стороны от этой бутыли были подвешены головой вниз два цыпленка, только что принесенные в жертву.
