Барабанщиком и восхвалителем Нваки оказался не кто иной, как жрец Идемили, бога-покровителя Умуннеоры. Человек этот, Эзидемили, был большим другом Нваки и его наставником во всех делах. Это он вдохновлял Нваку и направлял его действия. Только об этом долго никто не догадывался. Почти все, что происходило в Умуаро, становилось известным Эзеулу. Он знал, что жрецы Идемили и Огвугву, Эру и Удо никогда не могли смириться с той второстепенной ролью, которая была отведена им после того, как их деревни объединились, создали Улу и поставили его над прежними божествами. Но он и мысли не допускал, что один из них зайдет так далеко, чтобы подбить своего соплеменника замахнуться на Улу. И только после случая со священным питоном у Эзеулу открылись глаза. Но это произошло позже.
Нвака и Эзидемили дружили смолоду. Их часто видели вместе. Матери рассказывали им, что они и родились почти в одно время: Нвака был на три дня моложе своего друга. Оба стали хорошими борцами. Зато внешне они разительно отличались один от другого. Нвака был высок и светлокож; Эзидемили – низок, с кожей чернее угля. Однако верховодил в этой дружбе Эзидемили, и Нвака ходил за ним, как коза на привязи. Впоследствии их жизненные пути разошлись, но Нвака по-прежнему спрашивал совета у своего друга, прежде чем принять какое-либо важное решение. И это вызывало недоумение, потому что Нвака стал большим человеком и великим оратором, которого друзья называли Повелителем слов.
Как бы то ни было, но из-за своей дружбы с Эзидемили Нвака мало-помалу сделался смертельным врагом Эзеулу. Эзидемили добился этого разными способами, и в частности путем постоянного напоминания о том, что во времена, когда еще не существовало Улу, подлинными вожаками каждой деревни были люди с высокими титулами, такие, как Нвака.
Однажды, когда оба друга сидели в оби Эзидемили, попивая пальмовое вино и обсуждая дела Умуаро, разговор их, как это часто бывало, перешел на Эзеулу.
– Задавались ли, интересно, когда-нибудь вопросом, почему голову жреца Улу после его смерти отделяют от тела и подвешивают в святилище? – внезапно спросил Эзидемили. Получилось так, словно вопрос этот из поколения в поколение ждал, чтобы его задали, и теперь как бы сам вырвался наружу. Нвака не знал, как на него ответить. Ему было известно, что, когда умирал жрец Улу или жрец Идемили, его голову отделяли от тела и помещали в святилище. Но никто никогда не говорил ему, почему так делается.
– Чего не знаю, того не знаю, – признался он.
– Так я скажу тебе, что и сам Эзеулу не знает.
Нвака допил вино из своего рога и дважды ударил им об пол. Он догадывался, что сейчас услышит нечто весьма занятное, но не хотел показаться слишком нетерпеливым и снова наполнил свой рог.
– Это интересная история, и, по-моему, я никому ее еще не рассказывал. Я слышал ее из уст прежнего жреца Идемили незадолго до его смерти. – Он помолчал и отпил из своего рога. – Это пальмовое вино разбавлено водой. Каждому мальчишке в Умуаро известно, что Улу был создан нашими предками в давние времена. Но Идемили существовал извечно. Знаешь ты, что значит Идемили?
Нвака слегка мотнул головой, чтобы не пролить вино из поднесенного к губам рога.
– Идемили значит Водяной столб. Подобно тому, как вон тот столб поддерживает крышу в этом доме, Идемили поддерживает в небе тучу, чтобы она не упала наземь. Место Идемили на небе – вот почему я, его жрец, не могу садиться на голую землю.
Нвака утвердительно кивнул. Каждому мальчишке в Умуаро было известно, что Эзидемили не садится на голую землю.
– Поэтому-то, когда умирает жрец Идемили, его не хоронят в земле: ведь земля и небо – вещи разные. Но с какой стати и жреца Улу хоронят таким же образом? Улу не в ссоре с землей; создавая его, наши предки не запретили его жрецу прикасаться к земле. Однако первый жрец Улу, подобно нынешнему, был Человеком завистливым; вот он сам и попросил своих родственников похоронить его так, как хоронят жреца Идемили. В следующий раз, когда нынешний жрец Улу начнет рассуждать о том, чего не знает, спроси-ка его про это.
Нвака восхищенно закивал головой и щелкнул пальцами.
Место, где христиане построили свой храм, находилось неподалеку от усадьбы Эзеулу. Он сидел у себя в оби, думая о предстоящем празднике Тыквенных листьев, когда ход его размышлений нарушил звон колокола: бом, бом, бом, бом, бом. Мысли его перенеслись с праздника к новой религии. Он не знал, что о ней и думать. Поначалу он, видя, что белый человек пришел как завоеватель и обладает огромным могуществом, счел необходимым, чтобы некоторые из его соплеменников изучили обряды поклонения божеству белых. Вот почему он согласился послать своего собственного сына, Одаче, учиться обрядам новой религии. Кроме того, он хотел, чтобы его сын обучился мудрости белого человека, ибо, судя по его собственному впечатлению об Уинтаботе и по тем историям, которые рассказывали о его сородичах, белый человек чрезвычайно мудр.
Однако теперь Эзеулу начал опасаться новой религии, которая уподоблялась прокаженному. Позволь тому пожать тебе руку, и он полезет обниматься. Эзеулу уже однажды строго говорил с сыном, который день ото дня становился все чуднее. Пожалуй, пора поговорить с ним еще раз. Ну, а если бы, как это предсказывали многие оракулы, белый человек стал полным хозяином их земли и властителем над ними? В таком случав было бы разумно иметь в его стане члена собственной семьи. В этот момент из внутреннего дворика вышел Одаче в белой рубашке и в набедренной повязке из ткани для полотенец – эти вещи ему выдали в школе. Вслед за ним вышел Нвафо, громко восхищавшийся его рубашкой. Одаче поздоровался с отцом и направился в сторону миссии, потому что было воскресное утро. Колокол продолжал звонить, печально и монотонно.
Нвафо вернулся в оби и спросил отца, знает ли он, что говорит колокол. Эзеулу покачал головой.
– Он говорит: «Оставьте ваш ямс, оставьте ваш кокоямс и идите в церковь». Так мне Одаче сказал.
– Ммм, – задумчиво протянул Эзеулу. – Он говорит им, чтобы они оставили свой ямс и свой кокоямс, да? Значит, это песнь разрушения.
Их разговор был прерван громкими, тревожными возгласами из внутреннего дворика, и Нвафо выбежал посмотреть, что там творится. Голоса звучали все громче, и Эзеулу, который обычно не проявлял никакого интереса к крикам женщин, начал прислушиваться. Прибежал обратно Нвафо.
– Сундучок Одаче движется! – выпалил он, задыхаясь от возбуждения.
Суматоха во дворе усиливалась, и, как обычно, в общем хоре голосов выделялся громкий голос дочери Эзеулу Акуэке.
– Как это понять: «Сундучок Одаче движется»? – спросил Эзеулу, поднимаясь с нарочитой медлительностью, чтобы не обнаруживать своего любопытства.
– Он движется по полу!
– Чего только не услышишь в наше время. – Эзеулу вышел во внутренний дворик через дверь в задней части оби. Нвафо, обогнав его, подбежал к группе переполошившихся женщин возле хижины его матери. Говорили главным образом Акуэке и Матефи. Мать Нвафо, Угойе, похоже, утратила дар речи. Время от времени она, потерев руки друг о друга, обращала их к небу.
Едва увидев Эзеулу, Акуэке затараторила:
– Отец, отец, иди-ка сюда и посмотри на то, что мы видим собственными глазами. Не иначе, как эта новая религия…
– Придержи язык, – перебил ее Эзеулу, который не хотел, чтобы кто бы то ни было, и уж тем более его собственная дочь, выражал сомнение в мудрости его решения отдать одного из своих сыновей в новую веру.
Деревянный сундучок был вынесен из спальни Одаче и Нвафо и поставлен в центральной комнате хижины их матери, где обычно коротали время днем и готовили пишу.
Сундучок, единственная вещь такого рода в усадьбе Эзеулу, запирался на замок. Подобные сундучки имелись только у людей, ходивших в церковь, – их изготовлял для прихожан плотник, состоявший при миссии, и они высоко ценились в Умуаро. Сундучок Одаче в общем-то с места не сдвигался, но, похоже, внутри него находилось что-то, пытавшееся вырваться на свободу. Эзеулу стоял перед сундучком и думал, как ему поступить. То неизвестное, что сидело внутри, стало рваться все более яростно, и сундучок по-настоящему задвигался. Эзеулу подождал, пока оно немного успокоится, поднял сундучок и понес его наружу. Женщины и дети бросились врассыпную.
