Хегген молчал. Он сидел неподвижно, наклонясь вперед.

– Я не знал, Йенни, что тебе так тяжело, – сказал он наконец тихо и слегка хриплым голосом. – Конечно, я понимал, что тебе нелегко. Но я даже думал… что в некотором отношении… пожалуй, так и лучше… Если бы я только мог предполагать, что ты так страдаешь, я приехал бы к тебе…

Она ничего не ответила на это и продолжала:

– И вот он умер… такой крошечный и жалкий. Я понимаю, что с моей стороны эгоистично не радоваться… что он умер, прежде чем он начал хоть что-нибудь сознавать. Ведь он умел только следить за светом… и кричать, когда был голоден и когда надо было переменить пеленки. И он был такой глупенький, что принимался с такой же жадностью сосать мою щеку вместо груди!.. Но он меня еще не узнавал… а, впрочем, может быть, немножко уже знал меня. В его маленьких глазках проявлялись признаки сознания… Но как странно подумать, что он так и не узнал, что я была его матерью…

У него, бедняжки, и имени еще не было, я называла его только маминым милым мальчиком… – Йенни приподняла руки, точно хотела взять на руки ребенка, но они сейчас же безжизненно упали на ее колени.

– Цвет его глаз не успел еще определиться… но мне кажется, что они были темные… Какие странные глаза у маленьких детей… В них есть что-то таинственное… И что за смешная головка у него была… когда я прикладывала его к груди, он прижимался личиком, и кончик его носа приплюскивался… у него было уже много волос… темных… О, мне кажется, что он был очаровательный…

И вот он умер… Я так мечтала о будущих радостях, пока он был жив, что не запомнила хорошо, какой он был, пока имела его… и недостаточно целовала его… и не насмотрелась на него… хотя за эти немногие недели я только и делала, что любовалась им…

А теперь осталась одна тоска по нем… Знаешь, в последние дни он уже сжимал своей ручкой мой палец, когда я подставляла его… А раз он даже зацепился за мои волосы… О, эти милые, прелестные маленькие ручки!..

Йенни положила голову на стол и зарыдала тихо и бурно, так что все ее тело сотрясалось.

Гуннар встал, с минуту он стоял в нерешительности, борясь с подступившими к горлу рыданиями. Потом он вдруг подошел к ней и быстро и смущенно крепко поцеловал ее в голову.

Она продолжала рыдать, не поднимая головы. Наконец она решительно встала, подошла к умывальнику и стала мыть лицо.

– О Боже, о Боже, до чего я тоскую по нем! – повторяла она голосом, в котором все еще слышались рыдания.

– Ах, Йенни… – Гуннар не находил никаких слов перед этим горем и только повторял:

– Ах, Йенни… Могли я знать, что тебе так тяжело… Она подошла к нему и на мгновение положила свою руку ему на плечо.

– Да, да, Гуннар. Но не придавай значения тому, что я недавно сказала… Иногда я сама не сознаю, что делаю и что говорю… Но ты должен понимать, что если не из чего-нибудь другого, то, во всяком случае, уже только ради моего мальчика я никогда не позволю себе пасть… Само собою разумеется, я постараюсь сделать из своей жизни что-нибудь достойное… Попытаюсь работать… Ведь у человека всегда остается утешение, что живешь только до тех пор, пока сам этого хочешь…

Она снова надела на себя шляпу и вынула вуаль.

– Ну, а теперь пойдем обедать… Ты, вероятно, умираешь от голода, ведь уже очень поздно…

Гуннар Хегген весь вспыхнул. Теперь, когда она это сказала, он вдруг почувствовал, что действительно умирает от голода. Ему стало стыдно, что он мог испытать голод в такую минуту… Он вытер слезы со своих пылающих щек и взял со стола шляпу.

Не сговариваясь об этом, они прошли мимо того ресторана, где обыкновенно обедали и где всегда было много скандинавов. Они шли в сумерках по направлению к Тибру, потом перешли по мосту на другую сторону и углубились в старый квартал Борго. В темном переулке у самой площади св. Петра был небольшой ресторан, в котором они изредка обедали, когда возвращались из Ватикана. Туда они и зашли.

Они пообедали почти молча. Покончив с обедом, Йенни закурила папироску. Время от времени она попивала из стакана вино, терла в руках кожуру от мандарина.

Хегген тоже курил и рассеянным взглядом смотрел перед собой.

– Хочешь прочитать письмо, которое я на днях получила от Чески? – спросила вдруг Йенни.

– Спасибо. Она пишет из Стокгольма?

– Да. Они переехали в Стокгольм и пробудут там всю зиму. – С этими словами Йенни вынула из своей сумочки письмо и протянула его Гуннару.

Гуннар углубился в чтение.

«Дорогая, милая моя Йенни!

Не сердись на меня за то, что я до сих пор даже не поблагодарила тебя за твое последнее письмо. Я собиралась писать тебе каждый день, но из этого так ничего и не выходило. Я так рада, что ты снова в Риме, и что ты работаешь, и что с тобой Гуннар.

Мы переехали в Стокгольм и живем на старой квартире. В нашем домике невозможно было дольше оставаться, так как там стало очень холодно. Отовсюду дуло, а топить можно было в кухне. Но если нам когда-нибудь удастся купить этот домик, то мы непременно переделаем все. На чердаке мы устроим мастерскую для Леннарта, придется поставить несколько печей и многое еще другое. Но это требует больших расходов, так что пока об этом мы и не мечтаем. Тем не менее на будущее лето мы опять будем там жить, так как нам ужасно нравится это место. Я много писала там, и говорят, что мои картины недурны. Вообще нам с Леннартом жилось там очень хорошо. Мы с ним теперь всегда добрые друзья. Он такой милый со мной, иногда он целует меня и говорит, что я маленькая русалочка, и всякое такое, и мне кажется, что со временем я совсем сроднюсь с ним…

Да, итак, сейчас мы снова в городе, и из нашего путешествия в Париж ничего не выйдет, да это и не важно. Мне кажется, что с моей стороны прямо-таки жестоко писать тебе об этом, Йенни, потому что ты гораздо лучше меня, и это так невероятно ужасно, что ты должна была потерять своего малютку. Осталось еще около пяти месяцев, и я отказываюсь сама верить этому, но теперь уже в этом нет никакого сомнения. Я старалась до последней возможности скрывать свое положение от Леннарта – мне было так совестно, что я его обманывала уже два раза, а кроме того, я боялась, что могу ошибиться, так что я даже отрицала вначале, когда он заподозрил, что со мной что-то неладно. Под конец я должна была признаться, но все-таки я до сих пор еще не могу свыкнуться с мыслью, что у меня будет мальчик. Впрочем, Леннарт уверяет, что он хотел бы, чтобы у него была еще вторая маленькая Ческа. Но я думаю, что он так говорит, чтобы заранее утешить меня на случай, если бы у нас действительно родилась дочь. Потому что я знаю, что в глубине души он хочет иметь сына.

Ах, я чувствую себя теперь такой счастливой, что мне даже все равно, где мы живем. Во всяком случае, о Париже я даже и не думаю… Однако пора кончать. Знаешь, чему я радуюсь? Тому, что в моем положении Леннарт не может ревновать меня ни к кому. Не правда ли? А, впрочем, мне кажется, что он никогда уже больше не будет ревновать меня, потому что он теперь знает, что, в сущности, одного его я и любила.

Может быть, это нехорошо с моей стороны, что я так много пишу тебе о том, что так счастлива. Но ведь я знаю, что ты от всего сердца желаешь мне добра. Кланяйся всем нашим общим знакомым и больше всего Гуннару. Если хочешь, расскажи ему все то, о чем я пишу тебе. Ну, желаю тебе всего хорошего. Летом ты должна непременно приехать повидать нас.

Самый искренний привет от твоей преданной и верной Чески.

Р.S. Знаешь, что мне только что пришло в голову? Если у меня родится девочка, то я непременно назову ее Йенни. Пусть Леннарт говорит что хочет. Кстати, он просит передать тебе привет».

Гуннар протянул письмо Йенни, и она спрятала его.

– Я так рада за нее, – сказала она тихо. – Я радуюсь за каждого счастливого человека. Хоть это-то осталось еще у меня… если и нет уже ничего другого.