— Родственники и гости, — с притворным, и очень напоказ притворным смущением признается супруга, — это только предлог.

— В таком случае я очень рад, что они есть.

— Тогда не соблаговолите ли вы оставить сей колодезь фарфоровый?

Ах да.

— Но я же из него не пью, госпожа моя. — «сестра моя, невеста, колодец запечатленный», хорошо, хоть вслух не сказал. Или сказать? Будет вполне уместно.

«Лжец.»- говорит Гай.

Конечно.

Очень хорошая девушка — и его жена. Он не обидит ее. Постарается не обидеть. Очень постарается. Это трудно — слышать другого, следить за ним, совпадать с ним. Это даже в беседе не всегда возможно, а когда все вокруг и сразу… В бою почему-то легко, а тут трудно. Мигель пытался давать советы, но очень бестолково. От Гая было больше пользы — он натащил трактатов и объяснил все словами. Но на практике получалось странно. Либо женщина пропадала вовсе, либо получалась еще одна работа, которую можно сделать хорошо. Тут будет второе. Цвета ушли, усталость смыло — и совсем легко, во всех смыслах легко, подхватить жену на руки — одним движением, с подлокотника, как она хотела, точно, вот так и наклонилась вперед, рискуя потерять равновесие, подхватить — перенести, поставить… постель бесконечна и уходит в темноту. Франки спят в ней по пятеро, каждый со своим статусом.

Все должно быть хорошо — для нее, и я знаю, как. Знаю, что делать. Как определить, что уместно, нужно, ко времени, а о чем стоит забыть или повременить пока. Не чувствую — знаю. Ничего не остается, ни окружающего, ни меня самого, только предельная сосредоточенность на женщине, на всех мельчайших признаках удовольствия и его отсутствия, на дыхании, едва уловимом сопротивлении или движении навстречу… Заметить, понять, ответить.

С оружием намного легче, и в танце легче, там получается само… но это все неважно. Я хочу, чтобы моей жене было хорошо.

Вдруг понимаешь, в чем смысл столь распространенного желания жениться непременно на девственнице. Дело не в ревности к тому, кто был до тебя, не в том, что он мог быть лучше, а сравнение выйдет не в твою пользу, и даже не в том, что твой ребенок может оказаться и вовсе не твоим… нет, все это ерунда, глупости и пустое тщеславие. Просто тебе доверяют — никто еще не успел напугать, обидеть, задеть и заставить замирать под прикосновением. Тебя встречают легко, смело и открыто, с удивлением, но без малейшего испуга. Доверие — и движение навстречу…

…сначала показалось, что — засыпает, не рассчитал силы, вымотала проклятая церемония, и нужно — необходимо — немедленно вернуться, сосредоточиться, любой ценой, не терять внимания, но все окружающее тонуло в тумане, вдвоем и вместе тонули в этом тумане. Внимание расплывалось, стены сворачивались вокруг — пестрый шар из обстановки и драпировок, мыльный пузырь, плывущий по ветру. Туман, вода, слишком плотная и слишком теплая, быстро текущая — невозможно сопротивляться. Морская волна, шторм.

Себя… себя и так было мало, но тут словно оглох и ослеп, утратил и осязание, и обоняние. И, хуже всего — возможность понимать, сопоставлять и угадывать. Нужно было проснуться, выплыть, вынырнуть… не получалось.

Потом, очень быстро, оказалось, что и не нужно.

Вокруг слишком много, как всегда, как обычно, только ты не захлебываешься, не стараешься удержать голову над водой — плывешь, летишь, дышишь… И не ты. Один утонул бы. Не ты. Мы. Мир как был — большой, быстрый и громкий. Но человека вдвое больше — и теперь все впору. Все так, как надо.

Все, что было до сих пор — можно не забыть, не зачеркнуть, но оставить за спиной, как оставляешь старую одежду. Она была хороша, служила, но время ее вышло. Как вышло время тихому — вслух такое не скажешь — недоумению: зачем это все? Говорят, золото и страсть правят миром, но с золотом все ясно: взвешиваешь на руке, покупаешь вещь или службу, верность или предательство, а страсть — вот это вот… очень скучное и очень плохое подобие хорошего поединка? Помилуйте, что тут может чем-то править?..

Надо же было быть таким дураком.

Мир на двоих — для двоих — для единого целого. Единая плоть, оказывается, не образное выражение, а самая что ни на есть правда. Все очень просто. И все очень легко. И удовольствие — двойное и единственное: то, что даришь, возвращается к тебе, потому что можно слышать, чувствовать через другого, через нее, и знать, что она так же слышит и ощущает через тебя, и нельзя ошибиться, невозможно. Не нужно больше думать о том, как — правильно. Достаточно быть.

«Учишься все-таки.»- говорит Гай.

А ты не подглядывай.

Вынырнув, лежишь на песке… не понимаешь. Привыкаешь, что опять один, а не два, что тело — вот это. А то, что лежит рядом — это другой человек, отдельный. Сейчас. Учиться дышать, кажется, нужно заново. Но это быстро. Дышать, двигаться, видеть, слышать, уловить что-то неровное в чужом дыхании, повернуться, нет, не к ней, к краю постели, не бесконечной, оказывается, туда, где у изголовья кто-то умный и заботливый оставил кувшин и два кубка. Налить, протянуть. Вокруг все простое. Но плотное, настоящее. Как дома. Да даже и дома так — не всегда.

Супруга мелкими глотками пьет разбавленное водой белое вино. Держит кубок обеими руками, тонкие пальцы переплелись на блестящем металле. Плечи чуть вздрагивают. На щеке — тень от волос, она светлее самих волос. Очень странное чувство — словно до сих пор ее не видел. Две недели подряд каждый день, как подобает, проводил с невестой несколько часов в день — прогулки, беседы — и не видел. По-настоящему. Видел то, что хотел — человека, с которым понимаешь друг друга с полуслова, с полувзгляда, где шутка находит ответ, а намек — понимание. Удивлялся, что так может быть с женщиной, а тем более — с незнакомой почти женщиной. Знал — умом, от преподанного давно еще — что она красива, но думал-то совсем о другом. О том, что можно сказать, что услышать в ответ…

— Кажется, — говорит Шарлотта, косясь на пресловутый стол, — это был не комплимент, но весьма полезное добавление к обстановке.

Наверное, там можно найти что-нибудь съедобное. Если поискать. Голод — не самое сильное чувство, оно из тех, о чем проще всего забыть, если нужно — или если отвлекает. Но сейчас — не нужно, незачем. Можно встать, ощутить колыхание воздуха… и смотреть, как двигаются рядом с тобой. Другой человек, который есть он, который есть ты.

Смотреть — и видеть все сразу: полурасплетенные косы почти до колен, падающие на плечи, очень белую, почти как снег, кожу между ключицей и чуть выпирающим позвонком, мягкие линии, изящные движения. Шарлотта берет кусочек баранины, сует в рот, с удовольствием облизывает с пальцев соус. Глаза у нее серые, как гранит. И непривычно блестящие. Чуть припухшие губы потемнели, и вишневая подлива тут совершенно ни при чем, и отметина пониже уха тоже не дело рогов или копыт невинного агнца.

— Апостол Павел, — облизывая губы, говорит жена, — как мне кажется, чего-то не понимал.

— А если и понимал, то мы, боюсь, уже неспособны разделить это удовольствие… впрочем, есть и другое мнение. Признаться, я чувствую себя тем сосудом, над которым произвели чудо в Кане Галилейской.

Шарлотта вскидывает ресницы, внимательно вглядывается в лицо. Ничего не говорит, но, кажется, обо всем догадывается. Просто подходит совсем близко, кладет ладонь на предплечье, ведет вверх. С большим интересом, очень старательно изучая все то, что видит и к чему прикасается. Если можно верить притихшему, но не угасшему до конца пониманию, ей нравится изучаемое. Отчего-то очень приятно это осознавать.

Наверное, ей тоже странно — но иначе. Нет лишнего опыта. Она не знала, что так бывает — но не думала, что так не бывает. Господи, благослови Анну-Марию де ла Валле и ее будущую невестку… как же она угадала? Как, откуда узнала то, о чем я сам не имел понятия? Наверное, счастье — или будущее счастье — просто выглядит одинаково. Это беда всякий раз разная.

Ладонь скользит по шее, забирается в волосы. Шарлотта — ровно на голову ниже, можно опустить подбородок ей на темя, позволить трепать себя за ухом, и очень не сразу вспомнить, что вот чего-чего, а этого раньше не переносил — когда прикасаются к лицу или волосам… Наверное, таких удивлений будет еще много. Торопиться некуда. Кампания… нет, даже сейчас нельзя сказать «да черт с ней», но она начнется еще не завтра. Господи, благослови и еще раз благослови Аурелию и здешнюю любовь к очень долгим торжествам. Раньше, чем они закончатся, никакая война не случится.