Круглоглазая серебряная сова недобро таращится на гостя с края стола. Сове совершенно не хочется попадать в чужие руки, она привыкла к нынешнему хозяину. Красивый подсвечник, редкая работа. Очень старая, очень бережно восстановленная и хранимая вещь. Единственный ценный предмет в этой комнате, мог бы подумать вор. Виченцо подозревает, что книги на грубых полках будут стоить куда дороже, если продать их тому же Абрамо. А уж содержимое головы хозяина… да в мире и денег таких нет, наверное.

— Я не думаю, — говорит Петруччи, — что Его Величество Тидрек и вправду ищет вашей головы. Это, скорее, нежелание попасть в ситуацию, когда он должен будет выдать вас — или судить. Его Святейшество начисто теряет голову, когда речь идет о его семье… и требовать будет очень настойчиво. И не только требовать.

— Как жаль, что я не уверен, что смогу скрыть ваше участие… — Можно было бы сделать неожиданный ход. Просить Его Святейшество о милости, вот через синьора Петруччи и просить, он вхож к Александру. Но если не поверят, если он сдастся с просьбой о прощении, а рассказ решат проверить пыткой… Это не в обычае семейства Корво, конечно, да вот больно дело безобразное: покушение на убийство любимого и теперь старшего сына. Тут никто не может быть в себе уверен.

— Мне вообще очень жаль, что нам с вами приходится иметь дело со всем этим. Это была такая простая задача… и в результате, кажется, наши действия усилили, а не ослабили противника. Вы сможете надежно скрыть мое участие в деле, синьор Корнаро, разве что если вовремя умрете.

— Я понимаю, — без малейшего волнения говорит Виченцо. Волноваться и впрямь не о чем. Жениться — не женился, в доме — не наследник, никто настолько не зависит от одного из Корнаро, чтобы этому Корнаро стоило жить ценой предательства. Ценой мести, как в случае обращения к Папе — еще можно, но не предательства. Следовательно, нужно уходить. — Могу я просить вас о помощи?

— Конечно. И я хотел бы просить о помощи вас. Как вы знаете, я интересуюсь медициной и даже немного практикую ее — и храню дома довольно много составов. В том числе и тех, что крайне полезны при наружном употреблении, но будучи приняты внутрь, убивают надежно и относительно безболезненно. А просьба моя проста. Я предпочел бы, чтобы вы взяли одну из тех настоек, что действуют не сразу. И дали мне возможность сообщить о вашем визите.

— С радостью, синьор Петруччи. Покажите, где храните свои настойки, укажите нужную и отправляйтесь к людям де Монкады. С известием о том, что я пришел к вам и прошу ходатайствовать за меня перед Его Святейшеством, — вот тут недавняя придумка и сгодится. — Ну а когда вернетесь… я с испуга залез в ваши составы и выпил что-то ядовитое. Муки совести, — хохочет Корнаро. — Нестерпимые. Только нам бы по времени друг друга не подвести.

Готовить декорации для собственной смерти как для мистерии, как для самого ответственного и притом самого смешного из совершенных за жизнь дел — это хорошо. Это приятно. Весело. Пьянит лучше любого вина — усталость словно смыло, злость и досаду — еще раньше. Остался только азарт — ну, давайте сделаем все в лучшем виде и посмеемся над этими толедскими дураками. Вы с этого света — а я с того.

Синьор Петруччи кивает, потом спрашивает:

— Вы не предпочтете умереть уже в их руках, где-то через час после ареста… вовсе неизвестно от чего? Яд они не найдут, к жизни вас вернуть не смогут. И истинную причину смерти не опознает даже очень хороший врач.

Вот что значит — рука мастера.

— Так еще лучше! Жаль только, что за этот час я не доберусь до Его Святейшества…

— Увы, он, конечно, будет очень торопиться, но рассчитывать на такое везение я бы не стал.

— Вы правы. А то представляете, я даже что-то скажу… для затравки, — каламбур получается исключительный, пусть синьор Петруччи им кого-нибудь посмешит через пару лет. — И тут — на самом интересном месте…

— Шахразада прекратит свои речи окончательно и навсегда… и заподозрят они, если заподозрят, ваших венецианских родичей. Или Его Величество.

— Надеюсь на это. Синьор да Сиена — вы настоящий волшебник.

Лицо Петруччи затвердевает. Глаза — как мраморные шарики.

— К сожалению, — с явным трудом выговаривает он, видно это слово чем-то его задело, — я не волшебник. И даже не могу сказать «пока не волшебник». А знания помогают не всегда, не во всем и недостаточно быстро…

— Это, — утешает Корнаро, — вам хочется быть не волшебником, а богом. Когда будете готовы — несите свой яд, а пока что я попрошу у вас еще вина. Не сочтите за нахальство. — У вина появляется вкус. Нельзя упускать такую возможность…

— Да что вы, — хозяин снова взял себя в руки. — Я бы предпочел и вовсе не предлагать вам иного. А яд я достану сейчас. Пусть он будет у вас.

Синьор Петруччи открывает высокий шкаф, роется где-то в его глубинах, щелкает замком — и через мгновение выныривает с небольшим коричневым флаконом.

— Вы готовили это средство для себя?

— Нет, — совершенно искренне улыбается синьор Бартоломео, — это действительно лекарство от ревматизма, помимо всего прочего. А с собой я ничего не ношу. Во-первых, я любопытен. Во-вторых, у меня есть куда более удобный и надежный выход. Вам он просто не подойдет, у нас слишком мало времени, я не успею вас научить.

— Когда это нужно выпить? — Настойка как настойка, пахнет какой-то редькой или около того, желтая, мутноватая. — Услышав, что вы возвращаетесь?

— Услышав, что я стучу. Это значит, что я вернулся не один.

— Договорились.

Виченцо Корнаро откинулся на спинку кресла, отхлебнул еще вина. Сквозь молодой травянистый вкус пробивался еще… лимон, давешняя льдинка. Так немного потребовалось, чтобы его почувствовать. Полчаса разговора и одно решение. Но вкус вернулся и способность понимать — тоже. Значит и решение было правильным. Синьор Петруччи опасно играет, но шутка слишком хороша, чтобы от нее отказываться. И какой богатый человек не пожертвует многим за надежное средство от ревматизма?

— Удивительный народ каледонцы, — задумчиво сказал маршал Аурелии, глядя на странное существо, которое он тащил за шкирку — на расстоянии вытянутой руки. — Если вам так хотелось продолжать маскарад, могли бы и подписать бумагу, она все равно не имела бы юридической силы. А если не хотелось — то зачем было рисковать?

Существо злокозненно молчало и щурило левый, незаплывший глаз. Маршал не был левшой, просто в правой руке в тот момент он держал важный документ, который не хотел испортить.

На середине дорожки сама собой образовалась мать-настоятельница, очень решительный черно-белый стожок…

— Ваша Светлость, что вы…

— Госпожа аббатиса, я с превеликим удовольствием доложу Его Величеству, что насельницы здешней обители невинны пуще праотца Адама и праматери Евы до падения. Ибо ничем иным я не могу по совести объяснить то, что они оказались неспособны отличить вот это, — он слегка потряс своей добычей, — от женщины… имея в распоряжении три недели.

— Ваша Светлость, мы не…

— Я тоже так думаю и полагаю, что эта история много послужит к славе обители.

А ведь если бы вы пустили меня в монастырь сразу, я бы, пожалуй, промолчал. Но, выбирая между капризами моей псевдокузины и королевским приказом, вы попытались предпочесть первое. А у меня есть репутация, и ее следует беречь.

…подсунув первый данайский дар, Лондинум не успокоился и не успела еще начаться осень, не успел даже маршал Аурелии отбыть на юг вслед за армией — как господин Трогмортон, обаятельный проныра и задушевный собеседник, явился к королю с новым предложением. Обменять одну видимость на две другие видимости: Альба признает суверенитет Арморики и Каледонии, равно как и правомочность правления малолетнего армориканского короля и Марии Каледонской — а взамен Мария Каледонская отказывается от своих претензий на альбийский престол. Учитывая, что уже лет 200 как — и лет 200 в будущем — Аурелия могла строить планы на трон Альбы разве что в качестве средства от бессонницы: скучно, невыполнимо, но помечтать приятно; учитывая, что и Каледония, и особенно Арморика, считались суверенными державами повсюду, кроме Альбы, обмен предлагался нетривиальный. С виду — пустой горшок на другой пустой горшок. Если присмотреться повнимательнее, выходило много любопытнее.