— Если это произойдет, — кивает хозяин дома, — вряд ли я, конечно, буду этому разговору рад. Но сейчас я вам очень признателен и за визит, и за обещание.

И не лжет. До чего же полезный смертный грех — тщеславие.

В посещении друзей инкогнито, без свиты и надлежащей пышности, есть свои недостатки. Если тебя все-таки заметят, то потом не миновать разговоров, а особенно — предположений, кто была та красотка, которую Его Светлость не пожелал показывать никому, даже своей скромной свите. Объясняйся потом с супругой…

Есть и свои преимущества: если все-таки не узнают, то ведут себя так, как с любым другим жителем Ромы, определяя положение по платью и оружию. А темных плащей и вполне обычных клинков местной работы в городе — в избытке. Молодой синьор в неброской маске определенно из благородной семьи, но, вероятно, младший сын среднего сына. Вокруг говорят, не стесняясь, толкают или пропускают как всех прочих — да и к хозяину проводят не с громкими объявлениями о том, какая важная персона пожаловала, а по-простому. Как раз пока уходит предыдущий гость.

Невысокий, очень приятный на вид человек в строгом черно-белом платье… похож на синьора Бартоломео, не лицом, не манерами, чем-то внутри. Наверное, тоже ученый.

— Ваша Светлость, — говорит синьор Петруччи… прощай инкогнито, — позвольте вам представить высокоученого отца Агостино, старшего следователя Священного Трибунала города Ромы.

Человечек в черно-белом платье, в черно-белом, конечно же, Орден Проповедников, как, ну как я мог не заметить, наклоняет голову, приветствуя. Хорошо, что положенные слова и движения складываются сами, а то можно было бы сбиться. Старший следователь Трибунала. Здесь? Зачем?

Нельзя выдавать свои чувства. Но, наверное, уже поздно. Эти всегда все подмечают — страх, неуверенность, колебания, неприязнь. Любое из чувств трактуется как доказательство вины. Какой, в чем? Неважно. Вина всегда найдется, достаточно человека напугать и заставить сомневаться в своей невиновности. А уж герцог Бисельи… его никак не назовешь невинным. Те люди умерли. Да, они пытались похитить и принести в жертву, но ведь вышло-то наоборот. Они умерли, Альфонсо жив. Он отдал их… скажем так, собаке. Это можно говорить себе. Синьору Бартоломео. Доминиканцу — бесполезно. Он сам настоящая собака. С чутьем.

— Могу я поинтересоваться, чем синьор Петруччи обязан вашему визиту?

— Интересом к его ученым занятиям, герцог, — улыбнулся отец Агостино. — И не более.

Синьор Петруччи слегка опирается на край стола. Ему все еще больно двигаться, а что с ним произошло, он рассказывать отказался. Если дело в этих… ищейках, я не знаю, что я сделаю. Вернее, я знаю.

— Если ваш интерес будет хоть сколько-то обременителен для его ученых занятий, я сообщу Его Святейшеству.

— Ваша Светлость… — но почему обиделся синьор Бартоломео, его-то я никак не хотел задеть? — Интерес Трибунала для меня не обременителен. Ни в какой мере. Более того, он мне полезен. И как раз перед тем, как вы пришли, я благодарил отца Агостино за то, что он обратился ко мне.

Доминиканец слегка улыбается, кажется, у него свое мнение на данный счет. Может быть, и обратился так, что его можно благодарить — чтобы проверить, насколько сиенец осведомлен. Лишнее доказательство не помешает. Альфонсо не знает сам, боится ли он старшего следователя, или все-таки в нем говорит разумная предосторожность. Зато знает, что пока опасаться нечего. Тесть весьма недолюбливает эту братию и при возможности вмешивается в их дела. Не из мстительности, а пользы ради. Толедский Трибунал выжил из страны доктора Пинтора — и таких докторов, ученых и философов при дворе Его Святейшества наберется десяток. Чернокнижники как на подбор, не иначе…

— Ваша Светлость, — вступает следователь, — перед тем, как синьор Петруччи действительно высказал мне благодарность за визит, я объяснил ему, что его действия не подпадают под юрисдикцию Трибунала. И, чтобы не оставлять места для недомолвок, ваши тоже.

— Вы позволяете себе лишнее, — медленно цедит Альфонсо, тем временем соображая, что и откуда может быть известно Трибуналу. — Ваши намеки неуместны.

— Но я не намекаю, — снова улыбка. Этот человек старше, чем кажется, ему больше сорока. Может быть, больше пятидесяти. — Вы стали жертвой предательства и обмана, вас хотели вовлечь в преступление, а когда не получилось — отдали тому, кому поклонялись. Попытались отдать. И ошиблись. Они умерли, вы — уцелели, не сделав при том никакого зла. Это скажет вам любой инквизитор, просто посмотрев на вас.

Не сделав?.. Непостижимые люди. Что они тогда называют злом? По его слову умерло девять человек, а сам он поначалу, конечно, попал в переделку, но зато потом испытал нечто, весьма приятное. Все происшедшее и несоразмерно, и противозаконно, с какой стороны ни взгляни. Их должны были судить светские власти — за покушение, или вот, Трибунал — за колдовство. И не будь просьбы Альфонсо, ничего не случилось бы. Он же мог просить иного… мог. Тогда не понял, слишком ненавидел и слишком боялся, что выплывет та история, а потом сообразил. Это не зло?

— Никакого зла, — повторил инквизитор. — Эти люди умерли от того, что совершили сами. Вы могли быть милосердны к ним… хорошо, что вы это теперь понимаете, но не вы привели их туда.

— Откуда вам известны такие подробности?

— Мы побывали на месте событий. И видели вас.

И не воспользовались этим. Хотя скандал вышел бы убийственный. Именно что убийственный, такие улики против семейства тестя… тут можно много требовать и многое себе позволить. Но что-то не верится в доброту Ордена. Ходят кругами, собирают сведения… улики для них на лбу написаны, а круги становятся все уже. Добрались до синьора Петруччи. И все из-за того, что один спесивый идиот решил, что притвориться больным или уехать из города — уронить свою честь… Что они еще знают? О том, кто научил герцога Бисельи, как защититься? Могут. Получается совсем скверно. Одна ложь, другая, третья — теперь эту веревку не распутаешь, узлы будут только затягиваться.

— Вот как…

— Ваша Светлость, вы ошибаетесь, — а вот синьор Петруччи, кажется, больше всего обеспокоен тем, что в его доме поссорятся гости. — О происшествии с вами Трибунал, насколько я понимаю, узнал сразу же. В первые несколько дней. Я был неправ, мне следовало сказать вам… такое событие никак не могло пройти мимо их внимания, ну а вас просто достаточно было увидеть. Как мне объясняли, знающие люди могут читать такие вещи как открытую книгу. Но вам ничего не угрожало, потому что вы не делали ничего дурного. Вы не принимали участия в обряде, вы не поклонялись духам, не пускали их в себя, не обещали службы. Вы просто нарушили ход обряда, зная, что это будет стоит вашим похитителям жизни. И сделали это, защищая себя.

— Вы действительно мне не объяснили… — Ох. Слово… м-да, не воробей. Вылетело, а доминиканец поймал, разумеется. — Я имел в виду, что вы посоветовали мне полагаться на силу молитвы, и я считал, что этого достаточно.

— Действительно? — Глаза у доминиканца округлились от изумления, и он стал похож на веселую и чем-то огорошенную сороку.

— Да, — поморщился синьор Бартоломео, — Его Светлость, видите ли, разделяет ваши убеждения относительно природы этого существа… В то время Его Светлость начал получать приглашения от людей, которым не имел оснований доверять, но не хотел оскорбить. И заподозрил неладное. Он обратился ко мне за советом — и я объяснил, что это может быть, чего следует ждать, как распознать малефициум — и что делать, если сбудутся самые худшие опасения, а вырваться не удастся.

— Почему же вы дали совет, расходящийся с вашими представлениями? — крутит головой отец Агостино.

— Потому, что самым вредным в такой ситуации является паника, а вверить себя высшей силе — верное и сильное средство от нее. И потом, простите меня святой отец, я еще не слышал, чтобы искренняя молитва Христу или Матери Божьей хоть кому-нибудь повредила. Особенно, когда речь идет о смертельной опасности.