— Лукреция… — просыпается котеночек, и опять руки ей на плечи опускает. Ну хоть что-то он да соображает. Если сестрица будет жаловаться этому советчику на Уго, это уже повод для настоящей ссоры.

Сиенец наклоняет голову… сейчас он стоит прямо против большого окна, тень ложится наискосок на каменные плиты, на ковер, на книжные полки.

— Монна Лукреция, кажется, произошла ошибка и я тому виной. Синьор ди Монкада просил у меня совета — и я дал его, думая, что он знает о том, что было раньше. Если же он не знал, он с легкостью мог понять меня превратно.

Сказать, что Уго озадачен — ничего не сказать: он припоминает давешний разговор, и на память еще не жалуется, рановато. Или простые слова языка, на котором говорят в Роме и в этом доме, могут значить самые разные вещи. Ну что, спрашивается, значит «о том, что было раньше»? Об этом их дурацком домашнем заговоре — или о том, что случилось? О первом, разумеется, не знал. Но так если синьор Петруччи считал, что Уго знает…

Тут с ума сойти недолго. Чтоб им всем так команды в сражении подавали, как они тут друг с другом разговаривают!

— И, конечно, ваш брат возмутился. Теперь он будет беспокоиться не только о том, о чем ему пишут, но и о том, что от него могут попытаться скрыть… Я был не прав. А синьор ди Монкада очень удачно ошибся.

— Я ошибся? — слегка так озверевает Уго. — Я?

Философ или как там его, оборачивается к нему.

— Были невольно введены в заблуждение… вы ведь вряд ли хотели создать впечатление, что внутри вашей семьи есть разногласия.

— Синьор да Сиена, — Уго вздыхает, считая про себя до десяти. — Если я и создал невольно такое впечатление, то вашими трудами и вашими советами. Очень неразумными советами.

— Кузен!

— Но синьор ди Монкада совершенно прав, — мягко вступает философ. — Если я дал вам этот совет — чтобы вы не тревожились о брате, а брат о вас — я обязан был проследить за тем, чтобы последствия моего совета не умножили вашего беспокойства. Он прав. Он вернулся в город позже и ни о чем не знал, он спросил меня — а я не ответил достаточно внятно.

— Вам вообще не следовало давать подобные советы моей сестре и прочим, — объясняет Уго. Он почти готов поверить, что все это было сделано с лучшими намерениями. Почти… — Понимаете ли, синьор да Сиена, брат, чьи тревоги вы приняли так близко к сердцу, терпеть не может недоговорок, лжи во спасение и прочей ерунды. Об этом могла забыть испуганная женщина, об этом могли не знать вы и ее супруг. Но об этом знает половина Ромы… союзная нам половина. Вот и думайте, что получилось.

— Благодарю вас, этого я и вправду не знал… Тогда вы правы вдвойне. И вы не ошиблись, вы исправляли мою ошибку. — советчик хмурится, — Но тогда как вышло, что все это одобрил Его Святейшество?

Его Святейшество имеет дурную привычку потакать своим детям, особенно — младшим, особенно — в мелочах. Но вот этого сиенцу знать не стоит… а если он и сам догадывается, то не стоит подтверждать вслух. Вот не хочется почему-то. Просто не хочется.

— Те доводы, что ближе, всегда проще принять, — пожимает плечами Уго.

— Право жаль, что эту историю я не смогу никому рассказать, — говорит сиенец. — Даже заменив имена. Вышел бы такой замечательный анекдот. Благородные молодые люди, заботливый отец… и дурак-доброхот в моем лице, который только чудом не спустил лавину. Я прошу вашего прощения, монна Лукреция. Это письмо должно было быть адресовано не вам.

Уго отчего-то кажется, что гость издевается. Каждым словом и каждой фразой. Но скажи он об этом сейчас — пыль поднимется до небес. Лукреция и так готова исцарапать кузена, а супруг ее стоит, слегка опустив голову, и то ли следит, чтобы никто не перешел границы вежливости, то ли выжидает момент для того, чтобы устроить ссору, которую потом не погасишь.

Очень неприятная ситуация. Долговязого человека в темной длинной симаре хочется повесить где-нибудь на задворках. Не потому, что он поставил Уго в дурацкое положение. Потому что вообще полез со своими советами, потому что ухитрился задурить голову и Альфонсо, и Его Святейшеству, потому что наш «котеночек» готов ради него ссориться с родней, а Лукреция так и попросту ссорится вместо того, чтобы подумать, в чем она неправа. Завелось тут не пойми что, не пойми откуда — из Сиены, из семейства Петруччи, но как бы сам по себе. Философ и мыслитель. А также друг и советчик. И то ли издевается, то ли нет — поди поймай. Скользкий он какой-то. Вернется Чезаре — разберемся…

Он сам у нас скользкий, Чезаре, дальше некуда. Но вот его удавить почему-то не хочется.

— Черт с вами, — качает головой Уго, собираясь уходить. — Думайте следующий раз… да и лезьте поменьше, куда не просят.

Сейчас он прикроет дверь, и за ней, разумеется, начнется обсуждение его грубости, невоспитанности и прочего. А сиенец еще и будет, разумеется, защищать и выгораживать — тут гадать не надо, тут все очевидно. Ну что ж, пусть груб и невоспитан, зато никому лапшу по ушам не развешивает и двусмысленных советов не дает, а уж глупых и вредных — тем более.

Но за сиенцем все-таки нужно приглядеть. На всякий случай. Может быть, что-то интересное обнаружится за доброхотом нашим…

О чем говорят хирурги над оперируемым больным?

Да решительно обо всем. О погоде, о новостях и сплетнях, о позавчерашнем ужине у Его Святейшества, о том, какие были на дамах наряды на этом ужине, и сколько дамы танцевали, о том, что Фарнезе — и впрямь никуда не годный кардинал, даже для кардинала юбочного, по протекции сестры, о том, что в июне в Роме омерзительно жарко и душно, и того и жди, что опять начнется лихорадка, но зато в лавке Джиро продают очень даже неплохо откормленных голубей, которые весьма хороши под ореховым соусом, если, конечно, умело приготовить — а вот от кардинала Фарнезе, кстати, повар сбежал, но ни голуби, ни сестра тут ни при чем, а просто кто-то ему, повару, а не кардиналу, обещал отрезать не язык, так уши за сплетни и их распространение… а моду укорачивать сплетников на задействованную для сплетни часть тела средний сын Его Святейшества завел полезную, но вредную. Полезную для морали, но вредную для человеколюбия…

Это если помогает тебе такой же старый ворчун, который, чтобы не волноваться, мелет языком с удвоенной скоростью. О чем попало, решительно обо всем — и пусть пациент заткнет уши и займется своим делом, то есть, лежит по возможности тихо и неподвижно, и нечего ему слушать, о чем там болтают хирурги. Не его дело.

А если собеседник попадается особенный, штучный, то можно и о чем-то поинтереснее разговор вести. Не разговор, целый ученый диспут.

Тем более, что пациент все глупости на сегодня уже совершил и лежит вполне удовлетворительно. Ремни, конечно, тому тоже подмога, но главное, что ничего особенного — да еще если учесть, что было с ним до того, — этот болван великовозрастный и горе всей родни не чувствует. Идея собеседника в очередной раз окупилась полностью и с четверной прибылью. Вот сейчас мы «клюв» подведем, сосуд подцепим, и лигатуру на него… а молодой человек даже и не дергается особенно, хотя пребывает в сознании… ну или в том, что у него за неимением лучшего сознанием называется.

Хорошо, что еще светло. Хорошо, что в замке Святого Ангела есть комнаты с большими окнами. Хорошо, что оперируемому всего-то семнадцать — и плохо, что он останется одноруким, плохо, что начали поздновато, что возни еще на час, а сонного питья оболтусу уже давали, не подействовало, но больше нельзя…

— Между прочим, «клюв» — это почти единственное новшество за последние сто лет. — говорит синьор да Сиена. — Раньше эту же операцию производили просто тупым крючком, что было, конечно, менее удобно — но не так уж сильно задерживало дело.

— Новшества, — отзывается Пере Пинтор, прищемляя следующий сосуд, — не возникают сами по себе. Только там, где они действительно нужны. Если инструмент не вызывает желания придумать другой, более удобный, значит, он ровно таков, как надо. Если новых инструментов не появляется, значит, нет и причин. Когда сражавшимся в Мезии ромеям понадобился инструмент для извлечения зазубренных наконечников варварских стрел, он был изобретен очень быстро.