16 мая, около полудня

Бор за эти годы изрядно поредел, погрязнел, окурки, жестянки, грязный целлофан валялись там и сям вдоль дороги. Посёлок разросся, и всё же писателю показалось, что тут мало что изменилось; он сказал себе, что это симптом старости, капитуляция перед прошлым; думаешь, что бредёшь по пустырям нового времени, а на самом деле это была всё та же оптика воспоминаний, нечто подобное обратной перспективе: отступая, прошлое становилось всё назойливей. Стало тепло, путник обмахивался шляпой. Наконец, он отыскал дачу.

Знакомые, печальные места... Вот мельница. Она уж развалилась.

Жалкое зрелище являл собой дом покойного Олега Двугривенного, окна заколочены посеревшими досками, крыльцо сгнило и обрушилось, кровля в ржавых заплатах. От штакетника мало что уцелело, и кругом всё заросло крапивой.

Стал жёрнов – видно, умер и старик.

Как вдруг показался кто-то, хозяин вышел из-за угла.

“Здорóво, мельник!” – смеясь сказал приезжий.

“Какой я мельник! Я ворон здешний!” – отвечал знаменитый литературный критик, но времена изменились. Теперь он был в длинной и неопрятной, сивой бороде, лыс, морщинист, в замызганной, с продранными локтями толстовке, коротковатых портах и разбитых ботинках.

“А ты – кто такой будешь?”

Писатель назвал себя. Бывший Олег Двугривенный изобразил напряжённую думу.

“Не помню. Зачем пожаловал?”

“Дедушка, мы ведь знакомы. Я у тебя был”.

“Это когда же?”.

“Я ещё роман свой приносил... помнишь?”

“Чего это ты меня на “ты” называешь?”

“Да ведь мы оба старики. Стало быть, не помните?”

“Может, помню, а может, не помню. Много вас тут было... Чего надо? Зачем пришёл?”

“Да, собственно, ни за чем”.

“Ну и вали отсюда”.

Разговор в этом роде продолжался некоторое время, после чего хозяин дачи сделал вид, что узнал, наконец, гостя, а может быть, и в самом деле вспомнил. Обогнув дом, пробрались с задней стороны в сени, писатель узнал деревянную лестницу, с потолочной балки свисал канат. Хозяин сбросил обувь и с непостижимой ловкостью вскарабкался наверх, ухватившись за канат, перебирая по ненадёжным ступенькам грязными ступнями с когтями вместо ногтей. Следом за ним полез приезжий.

“Прошу в кабинет”.

Здесь по-прежнему стоял письменный стол и висел портрет. С этой стороны окна не были заколочены, пыльный солнечный свет прокрался в комнату. Гость окинул горестным взглядом весьма пострадавшую библиотеку.

Олег Михайлович пробормотал:

“Растащили всё, гады...”

“Кто?” – спросил писатель.

“Да мало ли кто. Я и сам кое-что продал. Жить-то надо... Вот, – сказал старец, показывая на бумаги под слоем пыли. – Работаю, пишу мемуары... А ты вроде бы тоже... писатель?”

“Вроде бы”.

“Ну и как?”

“Да никак”. Гость сидел на диване, поставив между ногами свою сумку.

“Написал чего-нибудь?”

“Чего-нибудь написал”.

“Новый роман?”

“Не совсем. Вернее, всё тот же”.

“Автор одного произведения. Хвалю”.

Громко сопя, он занялся своей бородой, гладил, схватил в кулак, спросил:

“По вагонам ходишь?”

“Откуда вы знаете?”

“Многие ходят. Кто торгует, а кто и просто побирается. До чего мы докатились. Это надо же. Какую Россию потеряли!”

“Какую?” – спросил гость.

Критик насупился.

“Великую, вот какую. Великую державу. И великую литературу... Что там у тебя?”

Писатель расстёгивал сумку.

“А-а, – сказал критик разочарованно. – Я думал, пожрать что-нибудь...”

“Может, сходить купить что-нибудь?”

“Куда?”

“Я видел магазин на станции”.

“Х-ха. В этом магазине – шаром покати. Как и повсюду, впрочем. Докатились”.

“Как же вы питаетесь?”

“А? Как питаюсь. Да вот так и питаюсь. Дочка обо мне заботится. Я продал мельницу чертям запечным. А денежки отдал на сохраненье...”

“Кому?” – спросил писатель.

“Дочке, кому же. Это чьи же творения, твои, что ль?”

“Я вам когда-то показывал...”

“Когда это? А, ну да. Ещё до всей этой заварушки?”

“Вы, как Фирс”, – сказал писатель, продолжая литературный разговор.

“А? Кто?..”

“Фирс, у Чехова”.

“Ну и что”.

“Фирс говорит: перед несчастьем. Перед каким же это несчастьем? А он отвечает: перед волей”.

“Подавиться бы им всем этой волей... Как же, помню, помню. Это ты тогда ко мне приходил? Ко мне многие ходили. Нужен был, вот и ходили... Какая-то автобиография, что ли?”

“Роман”.

“А, ну да. И что же, пристроил его куда-нибудь?”

“Да вот он, – терпеливо сказал писатель. – Я его с тех пор переписал... кое-что добавил”

“Это как же так получается. Это, выходит, всю жизнь потратил, писал свою книгу, а теперь никто и читать не хочет!”

“Выходит, так”.

“Вот до чего дело дошло. В рот их туда-сюда. Всё просрали! Ещё Розанов писал: не осталось царства, не осталось церкви, что ж осталось-то? Ничего! А кто виноват?”

“Не знаю. Никто”.

“А вот я тебе скажу. Они! Они всё и порушили. Либералы проклятые. Ведь это надо же! Была великая страна, весь мир нас уважал. Извини, – сказал старик, – я это, как бы сказать, поиздержался. Не одолжишь ли мне... заимообразно...”

“Мы сейчас быстренько организуем, – бормотал Олег Михайлович, засовывая денежную бумажку глубоко в карман штанов, наклонился и вытащил откуда-то бутылку. – Там ещё маленько осталось... – Явились и стаканы. – Только вот закусывать придётся, хе-хе, мануфактурой...”

“Ну-с, со свиданьицем!” – сказал Олег Михайлович.

Выпили какую-то гадость.

“Ты не смотри, – продолжал он, – что я выгляжу не больно шикарно. Я тебе могу оказать содействие. У меня есть связи. Есть ещё порох в пороховницах. Знаешь что. Я за тебя похлопочу в нашем союзе”.

Писатель спросил, что это за союз.

“Союз русских литераторов. Неужели не слыхал?”

Писатель сказал, что он один раз в жизни состоял в союзе. Вернее, в поэтической студии. Давно дело было.

“А! ты, значит, ещё и поэт!”

Гость покачал головой.

“Мы издаём журнал, – сказал Олег Двугривенный. – Хороший журнал, солидный. Патриотический журнал. То есть пока ещё не издаём, но дело на мази. У нас самые лучшие силы, те, кто болеет за державу. Большие русские писатели”.

“Например?”

“Например... Какие ещё тебе нужны примеры! Потерпи малость. Дай срок. Мы ещё своё возьмём. Всю эту сволочь поганую – под ноготь! Вот так! Под ноготь! Ну, давай ещё по одной”.

“Что это за напиток?” – спросил гость.

“Хороший напиток, не волнуйся. Только им и живу”.

Волшебное зелье было, по всей вероятности, плохо очищенным самогоном.

Возвращаясь, писатель сбился с пути. За деревьями блестела вода. Оказывается, здесь был пруд. Он раздвинул кустарник, спустился к берегу. Это было большое озеро

Подул ветер, и закачались камыши. Рябь бежала по воде. Кто-то купался в озере. Пошли круги, вынырнула мокрая девическая голова, показались худенькие плечи, ключицы, тёмные соски, она встала по пояс. Девушка из бокала. Путешественник разинул рот. Почти непроизвольно, повинуясь действию любовного напитка, он двинулся к воде и тотчас провалился в прибрежный ил.

Откуда ты, прекрасное дитя?..