Его записка к Мадлен была очень короткой, но трогательной и мучительно-горькой.

«Я бы только огорчил тебя опять. Прости меня, если можешь».

Приехала полиция, и карета медицинской помощи увезла тело. Они взяли обе записки, дали Зелееву расписку и обещали вернуть их так скоро, как только возможно.

– Если хотите, мы вас уведомим, – сказал офицер, – что нет никаких осложнений.

– А они могут быть? – полюбопытствовал Зелеев.

– Это все вещи мсье Габриэла? – ответил вопросом на вопрос другой офицер.

– Насколько я знаю.

– У покойного не было дома, как вы нам сообщили?

– Он был наркоманом, – сказал Зелеев. – Он вел кочевую жизнь.

– И вы считаете, он умер от чрезмерной дозы аспирина?

– Бутылка была полной, когда я уходил от него днем.

Зелеев сделал паузу.

– Думаю, сегодня утром он употребил морфий, хотя мне сказал, что у него больше его нет. Только аспирин. – Зелеев посмотрел полицейскому в глаза. – Я дал ему только аспирин.

– Зачем вы это сделали, мсье?

– Потому что знал – ему что-нибудь потребуется. И подумал, лучше пусть он заглотит немного аспирина, чем пойдет искать наркотики. Бог знает, какой дряни он мог бы наглотаться.

– Вы не думаете, что у него были причины покончить с собой?

– Напротив, – ответил Зелеев. – Когда я уходил, Александр был… Он казался полным надежд и собирался искать помощи, чтоб покончить с наркоманией.

– А что вселило в мсье Габриэла эти надежды?

– Я сопровождал его на почтовое отделение – чтоб он мог поговорить по телефону с дочерью. Они не говорили друг с другом вот уже много лет, и этот разговор был для него огромной радостью. В сущности, единственным выходом. Она хотела, чтоб он приехал в Америку и жил с ней и внуком.

– Тогда, как вы думаете – почему же он принял такую дозу аспирина?

– Боязнь поражения, – спокойно ответил Зелеев. – Похоже, я недооценил тяжести его состояния. Совершенно очевидно, что его нельзя было оставлять одного.

Он опять сделал паузу.

– Хотя, конечно, он по большей части был один вот уже много лет.

– Итак, вы не знаете ничего определенно, мсье?

– Нет.

Зелеев сделал все необходимое для того, чтоб гроб с телом Александра мог быть отправлен в Нью-Йорк неделей позже. Зелеев не мог решиться сообщить страшную новость Мадлен по телефону, и он боялся за ее рассудок, если она будет встречать их в аэропорту.

Были улажены все формальности и подписаны необходимые бумаги, и он мог свободно покинуть Париж, но Зелееву нужно было сделать еще один визит. С того самого момента, когда он увидел труп Александра, он знал, что сделает это, что это было его право. Он поступает правильно.

Он вынул ключ из кармана брюк Габриэла, прежде чем позвонить в скорую. Если б они нашли его, начались бы бесконечные вопросы, и нет никакой гарантии, что скульптура добралась бы наконец до Мадлен. У него есть теперь ключ, и если необходимо, он может предоставить и acte de décès[95] и документы, дающие ему право на соответствующие распоряжения и сопровождение тела своего друга в Соединенные Штаты Америки.

Он приехал в банк на бульваре Рошешуар вскоре после десяти утра в свой последний день в Париже. Он вышел оттуда через час, с пустыми руками. Бешенство просто душило Зелеева. Предпоследний поступок Александра Габриэла был – сознательным или бессознательным, этого Зелеев никогда не узнает – предательством их дружбы. Его инструкции банку были четкими и недвусмысленными. Никто, кроме самого Габриэла или его дочери Мадлен Боннар, урожденной Магдален Габриэл, причем лично, не имел права доступа к содержимому сейфа.

– Но мадам Боннар живет сейчас в Нью-Йорке, – повторял Зелеев управляющему.

– Я уверен, что она захочет, согласно инструкции, посетить нас лично в Париже.

– Но я боюсь, ей будет тяжело приехать сюда.

– Тогда я очень сожалею, мсье – но до этого момента сейф останется невскрытым.

Зелеев знал, что теперь, сильнее, чем когда-либо, Мадлен не захочет возвращаться в Париж, и даже если б она захотела поехать, все это не так просто. Она недавно начала работать в Нью-Йорке без официальных документов, и у нее будут трудности с иммиграционной службой, когда она захочет возвратиться в Соединенные Штаты. Он клял последними словами неожиданную ясность и рассудительность ума Габриэла, который по идее должен был быть одурманен и разрушен наркотиками. Этот придурок сначала дал исчерпывающие инструкции Национальному банку, а потом сделал для Мадлен необязательным ее приезд в Париж для организации похорон во Франции. Если б Зелеев знал, что все так обернется, он бы уничтожил эту злополучную записку, никогда не позволил бы полиции прочесть ее.

Ему было трудно поверить, проглотить эту пилюлю, избавиться от горечи и бешенства, которое душило его, когда он думал об этом. Господи, каким он был идиотом! Eternité была в его руках – пусть ненадолго. А теперь он ее проворонил. Она заперта. Она ускользнула из его рук. Она – вне досягаемости. Ему придется вернуться в Нью-Йорк, к Мадлен, ни с чем. Кроме гроба.

Через две недели состоялись похороны. Шел теплый дождь. Стоя у открытой могилы отца, рядом с братом и Константином, Мадлен пыталась слушать пустые слова священника, старавшегося восхвалять человека, которого он даже не знал.

Это новое горе было совсем другим, оно так отличалось от всепоглощающей муки, которая разрывала ее после смерти Антуана. В этой утрате, она понимала – даже сейчас – было что-то от умирания мечты, которая питала ее большую часть жизни. Мадлен было семь лет, когда отец исчез из их дома, и с тех пор Александр был лишь постоянно ускользавшей грезой, которая иногда материализовывалась. И этот единственный телефонный звонок… когда оба они смогли наконец высказать, как они любят друг друга… этот звонок помог ей вынести боль страшной новости, которую привез ей Зелеев из Парижа, сделал даже этот момент безысходной агонии чуть легче. Если б Александр приехал в Нью-Йорк, и она видела б его день за днем… кто знает, может, ей пришлось бы осознать все его слабости. Ведь знать и осознать – это разные вещи. А теперь, навсегда, ее отец останется для нее некой абстрактной силой, в которой черпала надежду ее душа и фантазия.

Никто по-настоящему не знал Александра Габриэла. В его жизни были стороны, о которых, Мадлен понимала, она не знала совсем ничего – но разве это значило что-то, тем более теперь? Одна мысль разрывала ей сердце, когда она бросала комья холодной американской земли на его гроб. В сущности, он был похоронен заживо уже много лет – своей собственной болью и чувством вины, и скорбью. И Мадлен, даже под конец, так и не смогла ему помочь.

Он был ее отцом, и она любила его и любит сейчас.

– Что я могу Вам предложить сегодня, мсье?

– Как насчет белой рыбы?

– Превосходная, мсье.

– Я возьму два фунта. А осетр?

– Magnifique,[96] как всегда. Сколько вы хотите?

– Не торопите меня. Что мне лучше взять – белую рыбу или осетра?

– А почему не все вместе, мсье?

– Как пахнет рубленая селедка – можно просто умереть!

– Сегодня воскресенье, мсье – у вас хватит времени, чтоб съесть еще и это.

– От сельди у меня сердцебиение.

– Тогда только белую рыбу и осетра?

– Послушайте, да вы напористы, вы знаете это?

– Извините, мсье.

– Ничего, ничего, все о'кей – чтобы дать вам возможность побыть настоящим ловкачом, я куплю еще, пожалуй, фунт копченой лососины.

– Шотландской, мсье?

– Да вы что, думаете, я – Рокфеллер?

Шел 1965-й, и Мадлен работала упорнее и больше, чем когда-либо, больше даже, чем в Париже – но ей было все равно. Она нашла себе две работы, обе неподалеку от квартиры Зелеева. Одна из них – в Забар и K°, прославленном магазине деликатесов на Бродвее, известном в последние тридцать лет своим иудейским уклоном. Но сегодня в продаже были сорок видов хлеба, свежеподжаренного кофе, прилавки просто ломились от сыров и ставшей даже еще более популярной старой доброй копченой рыбы и разных колбас. По понедельникам и вторникам Мадлен работала в Забаре с двух дня до половины двенадцатого ночи, отдавая утро Валентину. Со среды по субботу она работала в утреннюю смену, и проводила с сыном день, прежде чем пойти на вторую работу в ресторан около Тайм Сквер. Там она обслуживала столики с шести вечера до времени закрытия и надевала смокинг, чтобы петь песенки из популярных шоу вместе с другими официантами и официантками. По воскресеньям, самым удобным для Зелеева дням, когда у него было много времени для Валентина, она работала весь день с девяти утра до полуночи в Забаре. Мерри Клейн, владелец, бранил ее, что она так надрывается на работе, но Мадлен, наоборот, старалась быть как можно больше занятой. Когда она работала, все ее горести уходили куда-то на самый краешек ее сознания – да и потом, чем больше она работала, тем больше денег было у нее для семьи.