– Слава Богу! – плечи Руди тряслись: он плакал навзрыд. Когда он немного успокоился, глаза его обратились к Гидеону с вопросом и страхом:

– Зелеев мертв, – коротко ответил Гидеон. – Кончено.

Руди кивнул с облегчением.

Инспектор полиции вышел вперед и набросил на плечи Мадлен шерстяное одеяло.

– Мы вызвали для вас скорую, мадам.

– Нет, нет, подождите минутку, – сказала Мадлен, тихо, но решительно, и посмотрела на Гидеона. Полицейский отступил назад понимающе. Брат, увидя выражение лица Гидеона, мягко подтолкнул ее в объятия высокого американца.

Они ни разу не целовались до этой минуты – как любовники, как муж и жена. Этот первый поцелуй, на морозном воздухе чистого прозрачного декабрьского вечера, был чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, это была сама страсть, прорвавшая все преграды.

В поцелуе была разделенная радость, облегчение и благодарность жизни, физическое и душевное осознание того, что они снова живут. Но это было и проявление любви, которую они так долго скрывали, награда за те страшные часы, когда они боялись, что эта минута никогда не настанет.

Кошмар был позади. Впереди было только начало.

Выйдя по своему желанию из больницы меньше чем через сутки, Мадлен приехала к Гидеону в отель Сен-Симон, очаровательный и уютный отель, всего в нескольких минутах ходьбы от бульвара Сен-Жермен. С этими местами было связано столько воспоминаний – воспоминаний, которые она таила от самой себя все эти четыре года. Но теперь она была готова. После всего, что случилось, это было непросто – столкнуться лицом к лицу со своим счастливым и горестным прошлым. Но Мадлен не хотела больше бояться. Она будет приветствовать все – и радость, и боль, и откроет Гидеону милые ее сердцу сокровища памяти. Она была готова.

Почти весь этот первый день Гидеон провел в полиции, убеждая следователей оставить в покое Мадлен и не бередить ее душевные раны, и когда они поняли наконец, что он прав, они согласились. Руди, организовав все в отеле, должен был лететь обратно в Нью-Йорк в воскресенье утром. Он собирался вернуться назад с Валентином утром в понедельник – ему так хотелось порадовать Мадлен, собрав всю семью вместе на Рождество в Париже.

Мадлен лежала и слышала, как Гидеон говорит по телефону. Она попросила его сделать два звонка – сама она не могла из-за ларингита. Ее уставшее горло не выдержало, и у нее пропал голос. Гидеон позвонил ее сыну, а потом – в Квинз, убитой горем семье Малкевичей, чтобы сказать, что Дженнифер – отомщена, и ее убийца – мертв. Мадлен уснула и проспала почти всю субботу безо всяких снотворных. А вечером, проснувшись в спальне, в которой она была впервые вместе со своим мужем, Мадлен чувствовала себя такой бодрой, и все существо ее переполняло такое облегчение и радость, что она в ту же минуту подумала, что такое не может долго продлиться.

– Они ведь тебе говорили, – спросила она Гидеона, – что когда человек на волосок от смерти, его желание жить достигает наивысшего пика?

Она смотрела на него и видела, как он выжат до капли всем этим кошмаром и долгим общением с властями.

– Боюсь, что я скоро опущусь на грешную землю и разобьюсь.

– Нет – если смогу тебе помочь, – сказал Гидеон, наливая себе виски, и рука его слегка дрожала от усталости.

– Как жалко, – сказала тихо Мадлен.

– Что, дорогая?

– Что ты прозеваешь нашу первую ночь вместе, в одной постели.

– Кто сказал, что я собираюсь ее прозевать?

– Твоя жена.

– Это еще почему?

– Да потому, что ты уснешь, как только твоя голова коснется подушки.

Он был слишком уставшим, чтобы спорить.

– Извини, – сказал он.

– За что? – удивилась она.

– Как глупо – терять драгоценные минуты этой ночи, когда мы можем быть с тобой вдвоем.

Мадлен начала снимать с него одежду.

– У нас еще будет много, много ночей…

Он крепко проспал семь часов, и почти все это время Мадлен была рядом с ним – но не касаясь его. Она лежала, опершись о локоть, и смотрела на Гидеона. Она привыкала к этому мужчине, которого уже так хорошо знала, но вдруг поняла, что во многом он ей совсем незнаком. Когда Гидеон спал, ворочался во сне, и одеяло сползало в сторону, Мадлен, наконец решилась рассмотреть его получше, вглядываясь в каждую черточку, каждый волосок, в каждый мускул, каждый видимый изгиб его тела, такого безмятежного во сне.

А рано утром, когда он проснулся, она была уже готова встретить его, и Гидеон, который ждал, как ему казалось, уже целую вечность, теперь был весь переполнен благодарностью и почти экстатической радостью. Ничто, ни одно мгновение их драгоценной близости не должно было быть второпях, ни один глоток нектара ее наслаждения не будет отравлен его пылом и нетерпением…

Поначалу, какое-то время, хотя ее тело отвечало, загоралось и наполнялось жаждой желания, Мадлен почти сознательно держала в уме дистанцию. Она хотела запомнить каждую секунду, проникнуться ее значением, осознать и оценить драгоценное и волнующее изменение в отношениях с этим мужчиной, с этим отважным, спокойным, уверенным, замечательным человеком. Она была близка до того только с одним мужчиной, и у нее не было и капли вины в душе, что она берегла память о нем. Антуан всегда казался ей таким красивым, таким нежным и мягким даже в своей силе и мужском начале, таким интригующим ее девическое воображение – он казался ей мечтой, воплотившейся в жизнь и принесшей ей радость, счастье, жизнь и любовь. А теперь она была здесь, в этом же вечно прекрасном городе чудес и любви, с Гидеоном, ее новой любовью, с таким сильным, как большой медведь, стойким и красивым, таким земным, и надежным, и страстным мужчиной – и таким изумляюще искусным, что она, с удивлением, благодарностью и наслаждением подумала, что она просто взлетает от счастья…

И Мадлен позволила своим воспоминаниям отлететь, отпустить Антуана, зная, что в душе и сердце он всегда будет вместе с ней – но теперь там есть еще место и для новой любви, новой жизни. Оказывается, у человеческого сердца есть способность возрождаться, как феникс, и эта радость и счастье были только началом…

– Merci, mon amour, – прошептала она, чувствуя его глубоко внутри себя.

– Спасибо, любовь моя, – эхом отозвался Гидеон, и в глазах его блестели слезы.

Глаза Мадлен были закрыты, когда ее муж, ее возлюбленный, проникал все глубже и глубже, и она дрожала от счастья, прижимая его все теснее, теснее к себе, но мозг ее бодрствовал, запоминая, узнавая, все понимая…

– Это – жизнь, его и моя, – говорила она себе. – Теперь мы вместе – навсегда.

А потом, в течение нескольких следующих дней, когда приехали Руди, Майкл и Валентин, и рождественские каникулы начались и миновали, она водила их по дорогим ей местам, где бывала с Антуаном. Для нее это тоже было узнавание – узнавание вновь. И она отвела их во Флеретт на рю Жакоб, хотя сама отказалась зайти – потому что никогда, до самой смерти, она не простит Жан-Мишеля Барбье, владельца, за то, что он сделал ее мужу. В их последний вечер в городе Ной и Эстель устроили обед в их честь и пригласили Гастона Штрассера, и Люссаков, и Грегуара Симона, и Жан-Поля из ресторана. Этим утром Руди сходил в полицию и забрал у них Eternité, и все, кто пришел в дом Леви, смотрели на нее с восхищением и изумлением. Мадлен горько всплакнула, думая о чистоте и силе запретной любви, давшей жизнь Eternité, и зловещем, опасном наваждении, которое тянулось за скульптурой, как хвост кометы, принося горечь, горе и смерть тем, кто в него попадал.

Они сели на поезд, идущий в Цюрих, на следующее утро, потому что Мадлен хотелось поехать к своей семье как можно скорей. Она чувствовала, что должна немедленно восстановить справедливость и смыть грязь с чистого имени ее отца раз и навсегда. А еще – вернуть долг, который все еще тяжелым грузом лежал у нее на душе.

Руди рассказал матери по телефону о событиях двух последних недель. Эмили встретила их у парадной двери Дома Грюндлей, и когда руки ее потянулись к дочери, Мадлен не совсем отстранилась от этих объятий, однако в кольце обвивавших ее рук стояла неподвижно.