Грифлет кивнул и выбежал из комнаты. Я могла рассчитывать, что через полчаса он уже будет на дороге.

– А где Паломид? – На поле брани араб часто помогал лекарю, и я была уверена, что он привез с Востока порошки и мази, которые могли бы сейчас пригодиться. Он выступил вперед, и я попросила дать Ланселоту какое-нибудь снотворное. Паломид скрылся и через секунду вернулся с густым сиропом с тяжелым запахом мака.

– Опиум, – объяснил он, с сомнением глядя на Ланса, который по-прежнему стенал и время от времени принимался вырываться из надежно стягивающих его пут. – Но это нужно проглотить…

Я оторвала от сорочки лоскут полотна, свернула его в тампон и пропитала, насколько возможно, сиропом, потом повернулась, устроилась на краешке стола и склонилась над Ланселотом.

Под спутавшейся бородой губы высохли и потрескались, глаза лихорадочно блестели, но каплю за каплей я вливала успокаивающее ему между губ. Ланселот отворачивался, жидкость текла по бороде, но я давала еще, уверенная, что рано или поздно средство подействует. Время не имело никакого значения, и я сидела рядом с любимым, полная решимости спасти его от смерти.

Когда равномерное дыхание показало, что он уснул, я сама омыла его раны, стерла грязь и гной с огрубевшей кожи, приложила пиявки, которые Линетта принесла из пруда. Отвратительные лохмотья, приставшие к телу, были отброшены в сторону, каждый порез ухожен, каждый синяк смазан. Работа была долгой и трудной, но я сосредоточивалась на одном участке, без устали трудилась над ним и, лишь полностью обработав, переходила к другому. Я думала, что прошли дни и ночи.

Наконец Ланселот был чист и обихожен, насколько это оказалось в моих силах. И тогда я приказала, чтобы с помоста принесли мой резной стул и установили рядом с кроватью. Валясь с ног от усталости, я рухнула на него. Инид хотела, чтобы я поднялась поспать наверх, но я лишь отмахнулась от нее, не в силах даже говорить. Когда повариха вложила мне в ладони чашу с бульоном, я стала медленно пить возвращающую силы жидкость, но мысли мои блуждали далеко.

Мне представилась мама в последние дни перед смертью. В год, когда разразилась чума и голод, она ухаживала за больными и умирающими, которые в надежде на помощь приходили в наш зал, и отдавала им каплю за каплей всю свою энергию, а потом отдала и жизнь – людям, которые в ней нуждались. У нее было много страждущих, а у меня лишь один больной, но я вложу в него столько же сил, сколько она во всех, кто на нее надеялся. Ее усилия питало соглашение между монархом и подданными, мои – любовь и долг. Но мы обе достигли редкостных глубин человеческих возможностей. И я впала в забытье, вспоминая ее последние слова: «Если ты знаешь, что нужно делать, ты это просто делаешь».

Сколько продлилось это бдение, я не имела ни малейшего представления. Меж сном и явью я двигалась, будто в трансе, едва ли понимая, день сейчас или ночь. Бедивер управлялся со двором, Гавейн занимался людьми, отправляя их на охоту или к тем, кому требовалась помощь в уборке урожая. Инид с поварихой распоряжались женщинами. А Ламорак, как мне сообщили позже, как только убедился, что Ланс в безопасности, отправился обратно в Рекин.

Если раньше я молилась только вечером, то теперь непрестанно посылала мольбы всем богам, о которых когда-либо слышала, упрашивая их сохранить жизнь Ланселоту.

«Пусть он останется жить, о, пусть он живет», – просила я. Что будет со мной – неважно. Пусть он меня не любит. Пусть даже совсем не вспомнит. Только бы жил. Я стану держаться от него в стороне, ничего не попрошу, кроме прощения за то, что была так жестока. Если захочет, может уходить к Элейн и своему ребенку в Карбоник. Я не встану между ними. Только бы он жил, о Боже, только бы он жил!

Снова и снова я принималась молиться, а лихорадка Ланса становилась сильнее, забытье глубже.

Бригита приехала как раз перед тем, как наступил кризис. С ней были все ее знания и полная сумка порошков и мазей. Она внимательно исследовала Ланселота и заметила, что, ухаживая за ним, я прекрасно все проделала.

– Теперь воистину все в руках Божьих, – добавила она, кладя руку поверх моей ладони. – Попробуй помолиться Христу.

Это был единственный раз, когда она попыталась обратить меня в свою веру. Я безнадежно посмотрела на нее и ответила:

– Я уже пробовала – и Ему, и его Матери.

– Я должна была догадаться, – Бригита ободряюще сжала мне пальцы.

В ту ночь наступил кризис, и к утру бред прошел. Я оставила Ланса в опытных руках ирландки и бросилась в постель, не в силах даже раздеться. Думаю, за меня это сделала Инид, потому что на следующий день я проснулась под одеялом хорошо отдохнувшей.

И все же потребовалось еще время, прежде чем Ланселот пришел в сознание. Я сидела подле него иногда с рукоделием, а иногда просто вспоминая часы, когда он находился рядом с моей кроватью, пока я поправлялась после насилия. В ту пору он был моим связующим звеном с реальным миром, а сама я блуждала в ночных кошмарах. Теперь наступила моя очередь сделать то же самое для него.

Жизнь вокруг нас в зале продолжалась своим чередом, оставляя пространство для больного и королевы, как воды реки, омывающие камень. Ворчала одна повариха, потому что он лежал близко от ее кухни. Но я замечала, что она то и дело поглядывала на него и качала головой, удивляясь, что Ланс еще жив. Как-то ясным днем посреди бабьего лета она ворвалась с кухни, принеся с собой аромат свежего воздуха и только что скошенной травы.

– Чтобы он окреп, фермеры принесли ему кукурузную куклу, – объявила женщина, забираясь на стул и подвешивая талисман на один из крючьев в стене. Я кивнула в знак благодарности и посмотрела на древний символ завершения сбора урожая. Все, от языческой крестьянки до христианки-монахини, переживали за Ланса и вливали в него капли своей энергии, которая поддерживала его жизнь. Мне пришло в голову, что по-своему они любят его не меньше моего.

И тогда я почувствовала на себе его взгляд: легкий, как ласку на щеке. Я повернулась, но голубые глаза не закрылись, а впитывали мое присутствие с тихой торжественностью.

«Боже, – подумала я, – а что, если он ненавидит меня за все, что я сказала перед его уходом?» Эта мысль заставила мое сердце заледенеть, и я посмотрела на него, едва осмеливаясь дышать.

Подобие улыбки коснулось сначала его глаз, потом полных, чувственных губ, наполовину скрытых бородой. Не говоря ни слова, я схватила его руку и прижалась губами к нашим сплетенным пальцам. Ни один из нас не проронил ни звука, не отвел Глаз, но годы страха и разлуки растаяли в этом молчаливом продолжительном взгляде. Ужас и ноша потери умчались прочь, осталось лишь знание, что наша любовь не умрет никогда. Одна-единственная слеза скатилась с моей щеки.

– Хороший знак, – радостно проговорила Бригита, вставая между мною и залом. Она принесла мне чашу с бульоном, но вместо того, чтобы дать ее мне, склонилась над Лансом, приподняла его голову с подушки и поднесла чашу к его губам. – Давайте-ка подкрепимся, сэр.

Он выпил немного, потом снова откинулся на подушку и закрыл глаза. Но перед тем, как уснуть, нашел мою руку, и мы просидели с ним рядом весь вечер.

Так началось долгое выздоровление. Мало-помалу раны заживали, от ссадин от медвежьих когтей остались лишь едва приметные шрамы, а повязка из корня окопника со временем помогла срастись сломанным ребрам. Сначала он был рад просто лежать без сна: смотреть на огонь или слушать, как я говорю о разных пустяках – о том, какого кабана принес из леса Иронсид, о том, что скоро должен вернуться Артур, и о встрече Гарета с Иронсидом.

Дни шли друг за другом, и Лансу уже не терпелось сесть в кровати, и вскоре его постель стали окружать друзья и соратники – каждый спешил сообщить какую-то новость за то время, пока он отсутствовал. Я по-прежнему сидела рядом, когда вокруг начинали сгущаться тени ночи, и приходила, чтобы провести минуту-другую наедине сразу после пробуждения. А в остальном жизнь начинала входить в нормальную колею. Когда приехал Артур, Ланс, хотя и осторожно, был уже способен ходить.