– Там во время бури… когда ты обнял меня… Было так здорово, Джоул. Мне даже показалось, что со мной что-то произошло.

– Что?

– Не знаю… что-то. – Ее глаза были устремлены в синеву наступавшего за окном автомобиля вечера. – Я почти поверила в волшебную силу радуга.

– Но тебя не проведешь, верно? – проворчал он.

– Не пойму я тебя. Ты меня выкрал, посадил как собаку на цепь… Один раз чуть руку не сломал… И вдруг среди грозы заявляешь, что я красивая и драгоценная. – Она взглянула на его орлиный профиль. – Ты ведешь со мной душеспасительные беседы о наркомании. Не кажется это тебе несколько странным? А? Никак не могу взять в толк, чего ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы, выйдя отсюда, ты забыла про героин.

– Почему?

– Да потому что ты не такая, как все, – начал злиться Джоул. – У тебя есть голова на плечах, есть характер, есть задиристость. Ты не можешь просто так лечь и ждать, когда сдохнешь!

– Какого черта! – Она передернула плечами. – Все равно скоро на нас сбросят атомную бомбу…

– Никто не собирается сбрасывать на нас никаких бомб.

– Собираются. Так что все мы превратимся в радиоактивный пепел.

– По крайней мере, это не повод, для того чтобы колоть себе всякое дерьмо.

– Да, не повод. Но это помогает мне успокоиться.

– Скорее, если бы ты действительно больше беспокоилась, ты меньше думала бы о дозе.

– А если бы я больше ширялась, – улыбнулась она, – я бы меньше беспокоилась.

– Не понимаю, – сокрушенно проговорил он, – как ты до этого дошла. Почему ты не бросила наркоту, когда увидела, что она затягивает тебя?

– Ну… ты не думаешь, что она затягивает тебя. Сначала не думаешь. Скорее тебе кажется, что все это просто баловство. После первых нескольких уколов ты чувствуешь себя великолепно. Это потрясающе. Ну прямо-таки медовый месяц. И с каждым разом ты все ближе к небесам. Потом ты опускаешься на землю и говоришь себе: «Вот это да!» А потом тебя начинает трясти. Когда кайф проходит, все вокруг кажется неприветливым, гнетущим. Ты смотришь в зеркало и видишь свое растерянное, затравленное лицо. И вот ты уже начинаешь чувствовать себя по-настоящему хреново. – Она проглотила слюну. – У тебя все болит, тебе страшно. И ты снова тянешься к игле, хотя знаешь, что, когда кончится действие дозы, тебе опять будет плохо. Но ты убеждаешь себя: «Наплевать! Буду загибаться, ширнусь еще раз». А потом еще раз. И ты уже «торчишь» постоянно. Уже не выходишь из кайфа. Тебе хорошо. И ты знаешь, что, если надо, в любой момент сможешь ширнуть себе очередную дозу. А мне и ходить-то никуда не надо было. Расти всегда был тут как тут.

– И делал с тобой что угодно, – с горечью сказал Джоул.

– Возможно. – Она снова проглотила слюну. – А потом ты понимаешь, что попался. Но ты счастлив. Тебе нравится быть рабом. Тебе уже ничего больше не хочется. Ты даже не замечаешь, что твоя жизнь из цветной превращается в черно-белую. Тебя уже ничто не колышет, кроме того, что происходит в твоем мозгу. Но наркотик уже не так сильно действует на тебя, кайф проходит так быстро, что ты не успеваешь как следует насладиться им. И ты начинаешь колоться только для того, чтобы облегчить страдание. Ты уже не можешь без дозы и вынужден ширяться постоянно. Каждые несколько часов. Вот откуда у меня столько дырок на ногах. – Ее голос так дрожал, что она была не в состоянии нормально говорить. – Я кололась все время… Не прекращая… Чувствовала себя… – Она разрыдалась, отчаянно, беспомощно, закрыв лицо руками.

Джоул остановил машину и обнял ее за плечи. На него нахлынуло чувство глубочайшего сострадания к ней, чувство обиды за нее, за то, что она сделала с собой. Она плакала навзрыд, а он крепко прижимал ее к себе.

– О, черт, – захлебываясь слезами, сказала Иден. – Это так ужасно. Я больше не хочу возвращаться к героину, Джоул. Я больше никогда… никогда не хочу… возвращаться к нему.

– Ты не вернешься.

– Но я… я такая… слабая. Мне так страшно.

– Иден… – Неожиданно для себя Джоул стал покрывать поцелуями ее лицо, ее брови, ее щеки, глаза, чувствуя на губах соленый вкус слез. – Ты не вернешься к нему, Иден, – шептал он. – Не вернешься.

Коста-Брава

Де Кордоба ожидал Мерседес возле бассейна, задумчиво глядя в кристально-чистую голубоватую воду. К нотариусу она поехала одна, не пожелав, чтобы кто-либо ее сопровождал, даже Майя.

Когда Мерседес наконец вернулась, она была очень бледна, однако держалась прямо, и ее правильное овальное лицо ничем не выдавало ни горя, ни душевного волнения. Полковник поднялся ей навстречу. Она посмотрела ему в глаза.

– Дело сделано.

Он воздержался от выражения сочувствия или жалости: ей бы это не понравилось.

– Когда у вас будут деньги?

– Завтра утром. Они переведут их в Цюрих.

– Отлично.

– Мой банкир позвонит в нотариальную контору и подтвердит, что сумма получена, а потом мы подпишем бумаги.

– Понятно.

– За дом и все его содержимое нам дают два миллиона. И еще миллион мне удалось занять. Так что теперь у меня есть вся сумма.

Он кивнул.

– Ну вот мы и приближаемся к концу, – тихо добавила Мерседес.

– Да. Молю Бога, чтобы это было так.

– Настало время дать объявление в «Нью-Йорк таймс».

– Я сейчас же позвоню в редакцию.

– Благодарю вас, Хоакин, я бы хотела, чтобы деньги в Америку отвезли вы и чтобы вы забрали у этого человека Иден и привезли ко мне. Вы сделаете это?

– Конечно. – Он снова кивнул. – Я доставлю ее вам.

– Спасибо. – Мерседес села рядом с ним. На ней был безукоризненно сшитый строгий костюм, на руках – черные перчатки, которые она сняла и бросила на пол, словно ей пришлось дотрагиваться ими до чего-то грязного и мерзкого. – Мне дали две недели, чтобы убраться отсюда.

– Куда вы поедете?

– В Барселону. В какой-нибудь отель.

– А потом?

– Потом… не знаю. Наверное, начну все сначала.

– А Майя?

– С ней придется расстаться.

– Но почему?

– Я хотела подарить ей красивую жизнь. И в течение четырех лет мне это удавалось. А взамен она заполнила пустоту в моем сердце. – Мерседес грустно усмехнулась. – Но все равно когда-то мы должны были расстаться. Я не могла допустить, чтобы она у меня на глазах превратилась сначала в старую деву, а потом в сиделку при немощной старухе. Ей давно пора бросить меня и найти себе мужа, обзавестись семьей.

– Она не переживет этого.

– Ничего, она еще молодая. Как-нибудь оправится. Да и я тоже. – Мерседес улыбнулась полковнику. Он почувствовал, как болезненно сжалось его сердце. Она была прекрасной женщиной, одной из немногих по-настоящему прекрасных женщин, которых он встречал на своем жизненном пути. Ее сила духа восхищала его – потеряла все, что имела, и еще может улыбаться! Он даже не знал, рыдала ли она в душе или была в ярости.

Ничто не выдавало ее эмоций. Какое невероятное самообладание!

– Вы просто замечательная женщина, – мягко сказал де Кордоба.

– Не такая уж и замечательная. – Мерседес обвела взглядом стеклянный купол, затем весь дом, который больше ей не принадлежал. – Вы хорошо ко мне относитесь, правда, Хоакин? – не глядя на полковника, спросила она.

– Да.

– И я к вам. Вы очень добрый человек. Я всегда восхищалась этим качеством в мужчинах.

Он сглотнул, его сердце разрывалось от желания высказать ей свои самые сокровенные мысли, но он не смел сделать этого.

– Вам нужно будет где-нибудь жить.

– Да, вы правы.

– Мой дом в вашем распоряжении, – не колеблясь сказал полковник.

Он увидел, что у нее на глазах появились слезы. Она порывисто отвернулась.

– Спасибо вам, Хоакин, – хрипловатым голосом проговорила Мерседес. Она понимала, что он ей предлагал.

– Я серьезно. Я не просто «хорошо отношусь» к вам. Я люблю вас. Все, что у меня есть, принадлежит вам. Сейчас не время для сентиментальных разговоров, но я не хочу потерять вас, после того как все закончится и Иден вернется. Я мечтаю провести с вами остаток моей жизни, Мерседес. Или, по крайней мере, возле вас.