После обеда Мерседес и Шон пошли прогуляться. Из окошка кухни вслед им смотрела Кончита. Она обернулась к все еще сидящему за столом Франческу.

– Ну, что скажешь?

Франческ расправил уставшие плечи.

– Хороший парень. И с характером. Не боится говорить, что думает.

Кончита улыбнулась.

– В его возрасте и ты был таким же.

– А сейчас?

– Сейчас тоже хоть куда. Только потише стал. Не такой задиристый. – Она обняла мужа за могучие плечи. – Они влюблены друг в друга.

– Да. Это очевидно.

– Она его обожает.

Большой шероховатой ладонью Франческ погладил ее руку.

– Наверняка.

– Когда закончится война, он должен будет вернуться в Америку. И ее заберет с собой, – тихо сказала Кончита, глядя на мужа затуманившимся от слез взором.

Извилистая дорога вела через дубовую рощу и просторное поле в соседнюю деревню. Мерседес неумышленно выбрала ее и только потом вдруг поняла, что именно этой дорогой шли они с Матильдой летом 1936 года – за неделю до того как оборвалась жизнь несчастной монашки.

Шон обнимал ее за талию. Он был в восторге.

– Красота-то какая! – восхищался американец. – Потрясающий вид. Не помню, когда последний раз мне доводилось вот так, просто, любоваться природой, не опасаясь, что за ближайшим кустом прячется фашист или из-за облаков вынырнет бомбардировщик.

Стоявшие вдали кипарисы, казалось, плыли в дневном мареве. Скоро начнут золотиться пастбища, а пока, среди зеленой травы, словно огненные ручейки бежали полоски цветущих маков, время от времени разливавшиеся в широкие кроваво-красные озера.

– Боже, до чего же здорово. Ты только посмотри, какие маки! Когда кончится эта проклятая война, Мерче, мы с тобой поселимся где-нибудь в лесу. Купим себе ферму и всю оставшуюся жизнь проведем рядом с природой. – Шон обнял ее и поцеловал. – Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что ты родилась и выросла среди такой красоты.

Вскоре они подошли к крестьянскому двору, где Мерседес и Матильда когда-то пили из колодца. Навстречу им с лаем выбежала ободранная собачонка. Но на этот раз из дома никто не показался. Должно быть, хозяева предпочитали лишний раз не высовываться. Шон поднял из колодца полное ведро и стал пить.

– Попей, – предложил он, задохнувшись от ледяной воды. – Чудо что за вкус!

Мерседес покачала головой. Не доходя до дубовой рощицы, в которой Матильда плела для нее венок, она остановилась.

– Я устала, – объяснила Мерседес Шону. – Давай отдохнем.

Она села на обочине дороги. Шон устроился рядом и, коснувшись рукой ее волос, озабоченно спросил:

– Что с тобой? О чем ты задумалась?

– Шон… – неуверенно начала Мерседес, – тебе когда-нибудь приходилось совершать подлость? Ну, например, убивать женщину или кого-то совершенно беспомощного?

Он с минуту молчал, потом сказал:

– Нет. Но мне случалось стоять и смотреть, как другие делают это. И я считаю, что поэтому на мне лежит не меньшая вина, чем на тех людях, кто непосредственно совершал убийства. Вина, которую я никогда не смогу искупить.

Она задумчиво уставилась в землю.

– В Гранадосе… я застрелила человека. Пленного. Он был ранен, а его хотели до смерти забить ногами. Тогда я вытащила свой револьвер и выстрелила ему в голову…

– О Господи, – прошептал Шон. – Ты мне раньше об этом не говорила.

– Я просто нажала на курок – и его не стало. И теперь меня постоянно преследует этот кошмар. – Она прижалась к нему. – Я всегда буду чувствовать себя виноватой. Как и ты.

– Мне казалось, я тебя знаю. – Шон как-то странно посмотрел на нее. – А выходит – нет. И думаю, так никогда и не узнаю до конца.

– Я и сама себя не знаю, – печально усмехнулась Мерседес. – До войны я считала, что знаю, кто я есть. Я тогда была совсем девчонкой. Боже мой… А сейчас… Я чувствую себя какой-то потерянной. Словно большая часть меня канула в бездну. И исчезла без следа. Я уже не знаю, кто я, Шон.

– О, Мерседес…

– Только с тобой… – Она взяла его за руку. – Только с тобой я вновь обрела себя. Как будто тебе удалось склеить мою разбитую на куски жизнь. В ту ночь, когда ты уехал на фронт, мне стало ясно, что я есть без тебя. Дерево без листвы. Птица без крыльев. Не покидай меня больше, Шон. Моя душа принадлежит тебе. Не отнимай у меня душу.

Почувствовав, как невыносимо заныло сердце, он привлек ее к себе и крепко стиснул в объятиях.

Майорка – Севилья

Джерард Массагуэр взял принесенный стюардом бокал с шампанским и устремил взгляд в иллюминатор на синеющую внизу безбрежную гладь Средиземного моря. Он находился на борту великолепно оснащенного высокоскоростного гидросамолета. Они вылетели из Рима на рассвете, тремя часами позже дозаправились на Майорке и к обеду должны были совершить посадку в Севилье. Любезно предоставленный Франко военно-воздушными силами гитлеровской Германии, этот самолет идеально подходил для быстрых сообщений между городами Средиземноморского побережья.

Сегодня его пассажирами были только Джерард и Лизль Бауэр, если не считать стюарда и трех членов экипажа.

Джерард задумчиво потягивал игристое вино – испанское cava, которое было лучше, чем итальянское spumante, но с настоящим французским шампанским, разумеется, не шло ни в какое сравнение. Однако на высоте пятнадцати тысяч футов и его было приятно выпить.

Массагуэр бросил взгляд на Лизль, свою молоденькую секретаршу, мирно спавшую в соседнем кресле и совершенно не интересовавшуюся ни шампанским, ни синеющим внизу морем. Она была уроженкой Берлина и прекрасно владела несколькими иностранными языками. Джерарду ее рекомендовал Йоханнес Бернхардт, влиятельный нацистский промышленник.

Золотистые волосы немки рассыпались по плечам строгого, сшитого по индивидуальному заказу черного костюма. Ее рот выглядел несколько помятым, веки припухли. Должно быть, прошлой ночью Джерард ее вконец измотал. Она, казалось, не переставала изумляться сексуальной изобретательности своего шефа, однако с готовностью выполняла все его прихоти. Он улыбнулся. Ему было приятно осознавать, что в свои почти сорок лет он все еще способен так измочалить двадцатидвухлетнюю девчонку.

Его поездка в Италию оказалась успешной со всех точек зрения. Беседа с Муссолини прошла прекрасно.

Джерард вызвал стюарда и попросил еще бокал шампанского. Он почувствовал, что в нем просыпается голод.

– У вас есть что-нибудь из еды?

– Жареные куропатки, сеньор Массагуэр. И еще икра. А также холодное консоме.

– Принесите куропатку. И хлеба побольше.

– Хорошо, сеньор.

Джерард вытянул ноги и поправил накинутое на плечи дорогое пальто из верблюжьей шерсти – подарок Чиано, зятя Муссолини. Это пальто идеально подходило для полета на самолете, так как на такой высоте в салоне было довольно прохладно. Погода стояла чудесная, и гидроплан летел уверенно и ровно.

Война близилась к концу, что было весьма печально, ибо чем дольше она продолжалась бы, тем богаче становился бы Джерард Массагуэр.

Однако и сейчас уже он был очень богатым человеком. И, коль скоро война закончится, для него начнется новая игра, игра во власть, власть, за которую они дрались. Придет время, и он займет свое место в правительстве. Получит министерский портфель, что даст ему одновременно и политический вес, и материальные выгоды.

Может быть, станет министром финансов. Или, скажем, министром иностранных дел. Он был еще молод, и его ждала долгая блестящая карьера. Джерард почувствовал приятное, почти сексуальное томление. Он взглянул на сидящую рядом девушку и подумал, что, возможно, она была бы не прочь заняться любовью прямо на борту самолета.

Стюард принес заказ, и Джерард принялся за куропатку. Он уже устал от Севильи с ее жарким климатом. Ему до смерти надоели назойливые ритмы фламенко и оглушительная дробь каблуков исполнителей sevillanas.[11] Его тянуло к прохладным зимам и буйной зелени Каталонии. Его тянуло к Мерседес.