В конце октября выпал первый и обильный снег.

Еще вчера улицы и дворы наводили тоску мокрой чернотой, раскисшей землей и промозглым ветром, а нынче все враз изменилось. Всюду бело, чисто и покойно: нигде ни одна веточка, ни одна усохшая полынка не шелохнется.

Над степью висит огромное ослепительное солнце и сверкает в снежинках синими, зелеными и алыми искорками. Березы, словно вспугнутые, разбежались по сторонам дороги. Они, казалось, бежали бы и дальше, да устали под тяжестью толстой снежной бахромы на ветках. Остановились отдохнуть, да и застыли кто где.

Дорога была гладкой и легкой: наконец-то исчезли рытвины и колдобины. Снег похрупывал под подковами, полозья смешливо взвизгивали.

Ленька в толстом ватнике дядьки Акима, в его же шапке-ушанке, порозовевший от легкого морозца, сидел на охапке сена, накрытого тулупом, и радостно покрикивал на коня:

— А ну наддай, милой, а ну веселей!..

И конь, должно быть понимая, легко и охотно прибавлял бегу.

Позади Леньки, аккуратно уложенные, поблескивали на солнце свежей голубой краской посудный шкафчик с раздвижными дверцами и три табуретки — дело Ленькиных рук.

Ну и помучился он с ними, особенно со шкафчиком, помудрствовал! Считай, целый месяц бился. Каждый день. С утра до полудня — в школе, а с полудня, едва прожевав последний кусок, бежал в мастерскую. И работал там до самого темна: вымерял, пилил, строгал и снова вымерял каждый брусочек, каждую планочку, каждую дощечку.

Конечно, если бы не дядька Аким, Леньке сроду бы не справиться со шкафчиком. Нет, тот ничего не делал за Леньку, а только советовал да показывал. И тем не менее Ленька хватил лиха через край. Однажды он чуть было не заплакал от досады и злости, когда «посадил дерево на клей», как говорит дядька Аким, а шкафчик от нажима вдруг перекосился...

Теперь все трудности и огорчения позади, теперь осталась только радость, широкая и бесконечная, как эта сверкающая степь.

Едет Ленька, а сам нет-нет да и обернется назад, чтобы еще разок полюбоваться своими изделиями: «А что, кажись, ничего! Будто покупные. И голубеют, словно не-

бушко!..»

Эх, хорошо на сердце у Леньки, так хорошо, что не сказать! И не только потому, что денек выдался пригожий. Это само собой. Другое, главное, переполняет его радостью: едет он в Сосновку, к своим девчонкам!

Едет не просто повидаться да попрощаться, а забрать с собой, к дядьке Акиму и тете Паше. Навсегда, на всю жизнь. А шкафчик и табуретки — подарок девчонкиным хозяевам: тете Фене и дяде Михайле — великая Ленькина благодарность за их доброту и ласку.

Это дядя Аким надоумил Леньку. Сказал как-то:

— Ты, Леньша, им пару табуреточек сделал бы али шкапчик какой... Долгая память по тебе будет.

Ленька обрадовался, загорелся: смастерил и то и другое.

И вот катит он по гладкой блескучей дороге, нетерпеливо поглядывая вперед: скоро ли сверток на Сосновку?

На коне ехать — не пешком шагать. Солнце еще только-только оторвалось от верхушек сосен, а Ленька уж вымчал на взгорок, за которым лежало село. Вон и знакомая изба.

Ленька лихо подкатил к чуть покосившимся воротам и осадил коня.

Из калитки выглянул старший хозяйский сынок — Петруха — в большой шапке с отодранным ухом, в одной рубашке и опорках на босу ногу. Увидал Леньку, вытаращил радостно-испуганные глаза. Ленька только было открыл рот, чтобы попросить его помочь занести табуретки, как он вдруг рванул в избу, вопя, будто резаный:

— Леня приехал! Леня!

Ленька засмеялся, махнул рукой и, подхватив шкафчик, пошел следом.

В избе стоял невообразимый гвалт и рев. Ребятишки ошалело метались по кухне, вырывая друг у друга кто пальтишко, кто обутки, кто платок: видимо, хотели успеть встретить Леньку во дворе. Петруха уже мчал обратно, чуть не сбив Леньку с ног.

— Убьешься, шалый! Подмогни лучше мне: на санях табуретки — занеси-ка их.

Петруха тыкнул диковато, поднял с глаз шапку и выскочил за дверь.

Едва Ленька поставил на стол шкафчик, ему в бок ткнулась Нюра и крепко обхватила его.

— Братка... Братушка... Пошто так долго не приходил? Пошто забыл нас?..

Ленька не успел ответить, утешить Нюру: из горницы бежала заплаканная Катька, длинненькая, косматенькая, босая, в одной до колен рубашонке.

— Няня!..

Ленька подхватил ее, прижал к себе.

—  Чего ты, Катя? Чего плачешь?

Она уткнулась лицом между Ленькиным плечом и шеей и совсем разревелась.

— Встренуть тебя хотела... А Коська отнял обутки... Я тоже, грит, хочу... Ты же к нам с Нюрушкой приехал?.. А он не пущает... Скажи ему, нянюшка...

— Скажу, скажу, Катя... Не плачь, не надо...

Успокаивает Ленька Катьку, а у самого от жалости голос дрожит и слезы на глаза наворачиваются.

— Ну и хватит... Не плачь... Теперь все хорошо будет. Я вот за вами приехал... Вместе теперь жить станем...

Катька подняла голову, перестав всхлипывать, заглянула в Ленькины глаза жалко и недоверчиво: ослышалась, поди? Разжала руки Нюра.

— Неужто правда? — тихо спросила она, не смея поверить такому неожиданному и огромному счастью.— Братушка, не обманываешь?

— Правда, Нюра, правда. Вот как соберетесь, так сразу и поедем. А вас там ждут: тетя Паша сарафанчики вам пошила. Зеленые. Красивые. Еды всякой наготовила. А дядя Аким пимы раздобыл и подшил. Добрые получились пи-мики: на всю зиму хватит!..

Словно солнцем, горячим и ярким, осветились лица девчонок. Куда делись обиды! Куда подевались слезы и хмурь! Катька щучкой соскользнула с Ленькиных рук и бросилась в горницу — собираться. А Нюра растерянно и радостно повторяла, прижав кулачки к груди:

— С браткой жить будем!.. Все вместе!.. Ой! Неужто правда?

Петруха притащив последнюю табуретку, вдруг притих: услышал, что Ленька хочет забрать и увезти с собой Катьку и Нюру. Присмирели и двое других — Коська и Дуняшка, стояли непривычно молчаливые и только водили глазами то за Ленькой, то за девчонками.

— Вы чего это пригорюнились? — спросил Ленька, оглядывая ребятишек.— Я вон им чего привез — табуретки. А они губы опустили.

— Что сказал? — сглотнул слюну Петруха.

— Табуретки, говорю, привез вам в подарок.

— Ну да?!

— Точно. Каждому по одной. Выбирайте, какая кому по душе.

Петруха, будто его кольнули шилом, сорвался с места, бросился к табуреткам, закричал, жадно разглядывая и ощупывая их:

— Энто моя! Нет, энта! Али та вон!..

Он бы еще долго, наверное, метался от одной табуретки к другой, не в силах выбрать лучшую, да Коська с Дуняшкой не дали: подбежали, упали грудью на свои табуретки, охватили их руками, завопили что было мочи:

— Чур, моя! Чур, моя! Не тронь!..

И снова в избе поднялся такой гвалт — уши затыкай. Когда ребятня малость угомонилась, Ленька спросил:

— Где маманя-то?

— Она к Маркеловне за солью побежала,— выкрикнул Коська, все еще прижимая грудью табуретку. Петруха добавил:

— А тятька на станции. Который день уже. Чегой-то перевозить там нанялся. Одежу нам зарабатывает. Вишь — зима, а нам на улку не в чем.

Едва Петруха умолк, дверь отворилась, и в избу торопливо вошла тетя Феня.

— Иду это, гляжу, а у наших ворот сани. Кто, думаю, такой к нам? А это вот кто! Гость наш дорогой.

Сказала и осеклась: увидела на столе отсвечивающий яркой голубизной шкафчик.

— Ой, откуда это?! — подбежала, оглядела его со всех сторон, погладила, дверцы раздвинула.— Боже мой, красивый-то какой! Как игрушечка! — Обернулась к Леньке, сияющая, порозовевшая: — Неужто ты привез, Ленюшка? Чей такой?

Ленька неожиданно разволновался. Да так, что руки задрожали: никак не думал, что до самого сердца тронет его эта открытая радость тети Фени. Не думал он об этом ни когда делал шкафчик, ни когда вез сюда. Казалось: занесет, отдаст спокойно — и все. А тут вон как получилось!

— Вам это...— сказал он глухо, сдерживая волнение.— Сам сделал... За заботу вашу... за девчонок...— И поклонился. Тетя Феня подбежала к Леньке, обняла, поцеловала.