Ленька прикрыл глаза, представил, как загрохочут в серой тишине утра выстрелы, как запылают избы дядьки Акима, Лыкова, Татуриных, шумиловский двор... Вскочит Варька спросонья, перепугается, закричит, заплачет... И никто не поможет, никто не спасет. Он увидел вдруг ее такою, какой она была, когда впервой увидела на своих воротах черную метку: лицо будто отбеленное, глаза широкие, темные от ужаса, а тонкие руки крепко прижаты к груди...
Дернулся Ленька изо всех сил, забыв про свою боль, которая жгла, ломила, простреливала все тело, забился, словно рыба в сети, рванул зубами подвернувшийся пук жесткой травы. И губы его окрасились кровью, смешанной с землей...
Гришаня обернулся к Леньке, перестав сбивать цветы, хотел сказать что-то и даже привстал с чурбака. Но тут же снова сел, ничего не сказав, только сдвинул брови и погрозил ему кулаком: дескать, не брыкайся. Ленька шевельнул окровавленными губами:
— Сволочь!
Гришаня, видимо, понял — отвернулся, медленно провел ладонью по лицу и больше не глядел на Леньку.
Прокофий закончил разговор, мельком глянул на солнце, которое уже опустилось к верхушкам сосен.
— Пора.
— А с энтим что? — произнес Ощепков, ткнув стволом, винтовки в сторону Леньки.
— С этим? — рассеянно переспросил Прокофий.— А-а! Его упускать нельзя. Аркашка!
Будто из глубины земли донесся глухой голос:
— Чего там?
— А ну выйди, а то, поди, совсем бока отлежал.
Из землянки с трудом выбрался длинноносый парень с жиденькими светлыми усиками и круглыми, желтыми, как у рыси, глазами. Его Ленька еще не видел. Парень осторожно волочил левую ногу, тяжело опираясь на толстую суковатую палку.
«Так тебе и надо,— подумал Ленька.— Подстрелили... Не в ногу бы тебе, а в лоб...»
Парень поморщился:
— Токо маленько поутихнет нога, снова чего-нибудь... Чего?
Прокофий кивком головы показал на Леньку.
— Этого отведешь куда-нибудь подальше... Да, гляди, без шуму. Гришка поможет.
— И только-то? — Аркашка снова поморщился и полез в карман за кисетом.
«Куда это отвести? — не понял Ленька.— Зачем? Да еще без шума?»
Прокофий с мужиками один за другим вышли на тропку и вскоре скрылись за кустами. Аркашка, свернув толстую козью ножку, закурил и осторожно присел на чурбак, вытянув раненую ногу.
— Эх, зацепило меня не ко времени. Такая потеха предстоит, а я лежи, как вот этот чурбак.
Гришаня ничего не ответил, стоял, опершись плечом о землянку, нервно грыз травинку. Аркашка, видимо, не очень ждал, чтобы ему отвечали. Попыхивая козьей ножкой, он от дыма щурил глаза по-кошачьи.
— В Пономаревке было. Ворвались в село — тишина, спят. Одни собаки лают. Я сразу к председателевой избе. Облили паклю керосином, поджег и — швырь ее на крышу. А крыша — солома. Эх, пошло гудеть, любо-дорого! Гляжу в окна — мечутся. Кто — не разобрать. И орут. Поднял винтовку, жду. Кто-то подбежал к окну. Я бац! Тута! Еще жду. Гляжу — к другому окну крадутся. Бац — тута! Еще жду! И на тебе: ка-ак шарахнет! В ногу. Обидно.— Аркашка заплевал окурок и безо всякого перехода буднично, спокойно проговорил: — Ну, давай кончать с этим. Подай топорик, вон за дверкой.
Гришаня побелел сильнее прежнего, прошел какой-то шаткой походкой, взял топор.
— Лопату прихвати. Прикопаем малость, чтоб не смердел,— добавил он, с кряхтением поднимаясь с чурбака.
У Леньки выступил холодный пот. Только сейчас, только в это мгновение до его сознания дошли слова Прокофия. «Неужто убить хотят?»—мелькнула одинокая и какая-то чужая мысль. Она показалась настолько дикой и невероятной, что Ленька сразу не поверил. «Меня закопать?! Да как же это? Ведь...»
Аркашка вынул из ножен, что висели на поясе, нож и подковылял к Леньке. Следом за ним с лопатой и топором подошел Гришаня.
Ленька заметал глазами, полными ужаса, то на Аркашку и его нож, то на Гришаню, завыкрикивал тонко и тоскливо:
— Дяденька... Не надо... Не надо!.. Гришаня! Родненький... Ить мы с тобой... Гришаня... Дяденька... Гришаня... Не надо!..
У Гришани сильно задергались губы, задрожали руки настолько, что из пальцев выскользнула лопата. Аркашка прицыкнул:
— Не ори. Поживешь еще.— И одним движением разрезал на ногах веревку.— А ну, вставай.
Ленька не мог встать, старался и не мог: руки были связаны, и ноги не держали.
— Освободи ему руки,— хрипло произнес Гришаня. Это были его первые слова, которые Ленька услышал за все время, пока лежал тут.— Не убежит.
Аркашка молча согласился и тем же ловким движением ножа распустил веревку. Ленька с трудом шевельнул затекшими руками, застонал.
— Вставай.
Ленька, цепляясь за ствол сосны, медленно, с великим трудом поднялся.
— Молодец,— похвалил Аркашка.— А теперь пошел. Туда.— И показал палкой на низинку, что зеленела шагах в ста.
Ленька обхватил ствол, прижался к нему всем телом, будто прилип.
— Ой, боюсь, ой, боюсь...— выдыхал он, словно во сне, не сводя с Аркашки расширенных глаз.
— А ты не бойся. Это быстро: трик и — там. Ну-ка отцепляйся. Некогда мне тут с тобой.
Ленька еще сильней прижался к дереву, дрожа, как в ознобе.
— А ну пошел. Быстро. Ну?! — И почти следом уже другим тоном: — А черт с ним. Потом утащим. Дай-ка топор.
Ленька вжал голову в плечи, зажмурился и замер в ужасе.
За спиной раздался громкий хряст и тут же следом что-то упало тяжело и глухо. Ленька передернулся и оглянулся. Оглянулся и вскрикнул: на траве, раскинув ноги, лежал Аркашка с рассеченной надвое головой, а над ним белее снега стоял Гришаня и держал обеими руками топор.
— Вот и все, — произнес Гришаня, будто он смертельно устал и теперь, наконец, приляжет отдохнуть.— Вот и все,— повторил он каким-то бесцветным голосом и отшвырнул топор. И только потом поднял на Леньку страдающие глаза.
— Вот и все, Зяблик,— произнес он еще раз.
Это ласковое, всегда чуть насмешливое и грустное в устах Гришани слово сразу вернуло Леньку к жизни. Он вдруг понял, что в самом деле все кончилось, что больше не будет новой боли и страха, что он свободен и успеет добраться до села и предупредить Лыкова об опасности. Переход от ужаса к радости был настолько неожидан и быстр, что Ленька не выдержал: его руки разжались, соскользнули со ствола дерева, ноги подогнулись. Он упал, уткнувшись лицом в траву, и заплакал. Громко, надрывно, тяжело.
Гришаня подбежал, склонился над ним.
— Ну чего ты? Теперь все хорошо... Уходить надо... Как бы кто не нагрянул. Тогда...— И не досказал.
Но Ленька и без того понял, что будет тогда. Он торопливо отер лицо и, морщась, стал подниматься. Гришаня помог ему встать на ноги, заглянул в лицо, качнул головой.
— Не дойдешь, пожалуй.
— Чего там,— произнес Ленька.— Дойду. Долезу.— И тяжело передвигая ноги, не оглядываясь, поковылял от от дерева, от Аркашки.
— Погоди, Леня.— И Гришаня торопливо пошагал к своему коню, который стоял, уткнув морду в охапку свежего сена. Он привел его, развернул возле Леньки.
— Садись,— произнес глухо.— Давай подсоблю.
Посадив Леньку в седло, он повел коня через низинку, между кустами и остановил его на неширокой извилистой тропе.
— Езжай этой дорогой. Никуда не сворачивай. Выедешь прямо к пашням, а там... И замолчал.
— А ты? — удивленно спросил Ленька.— Ты-то?
Гришаня улыбнулся усталой, вымученной улыбкой.
— Что ты глупый такой?.. Неужто не понимаешь — нет мне больше домой дороги... Пойду искать свое счастье... Авось найду.
У Леньки задрожали губы. Он сжал обеими руками его ладонь, произнес, безуспешно пытаясь сдержать эту дрожь:
— Прощай, Гришаня... Друг хороший... Прощай. Век не забуду...
— Прощай. Спеши. Авось когда-нибудь свидимся.
Сказал, подшагнул к морде коня, провел по ней несколько раз ладонью, заглядывая в черные, чуть диковатые глаза. Потом быстро прижался к ней щекой и, больше не говоря ни слова, повернулся круто и пошел прямиком в глубь леса.
