— Кто чем может: зерном, сухарями, картошкой, яйцами... Рабочие Барнаула отдали в помощь голодающим деньги. По месячному окладу. Крестьяне нескольких сел Бийского уезда уже собрали семьсот пудов хлеба, семнадцать пудов мяса... Не жалейте, дорогие сельчане, отдать лишнего куска хлеба — он спасет, этот кусок, там, в далеком Поволжье, для мальца мамушку его, для матери — детенка. И не тяните. В неделю чтобы загрузить обоз и отправить в уезд. Особая моя просьба к зажиточным семьям. Может, маслица кто, сала...

Откуда-то из гущи толпы взвился тонкий, будто бабий возмущенный голос. Ленька сразу узнал его — Семена Лукича голос:

— Во, во! Чуть што — дери зажиточного мужика! Успевай поворачиваться! А я не дам! Ни крохи. Я их не рожал, штоба кормить. Не кумовался. Видал, шустрые какие! Сам, говоришь, голодных ртов по Рассее эвон сколь, а руки вота — одни.

Лыков тяжело глянул в сторону Заковряжина, потом снова пробежал по лицам людей.

— Еще есть такие?

Толпа молчала.

— Нет.— Снова глаза Лыкова отыскали Семена Лукича.— Вот что, Заковряжин, никому не нужна твоя помощь. Ешь сам свой хлеб, если он полезет в твою глотку. Обойдемся.

И уже опять к людям:

— Имеется сообщение: к нам в Алтайскую губернию везут из голодающих краев шесть тысяч маленьких детишек. Губисполком постановил разместить их и взять на прокорм в селах Барнаульского, Змеиногорского и нашего уездов. Так что, граждане, великая просьба к вам от Советской власти: подумайте и решите, сколько мы примем детишек. Потом подойдите вот к Ивану Старкову, секретарю сельсовета, и он каждого занесет в список.

Ленька возвращался домой с Култыном: дядька Аким остался в сельсовете поговорить с Лыковым.

— Слышь, Лень, неужто правда: люди друг дружку едят от голодухи? — У Култына глаза, будто у кошки, круглые, немигучие. И в них ужас.— Неужто правда?

Ленька шел опустив голову. У него самого было тяжко на душе: вспомнилось свое голодное мучительное житье, потом длинная дорога, стонущая, смердящая мертвечиной теплушка и тонкое беспрестанное «ись... ись...» Это было только начало. А теперь там... Ленька даже глаза прикрыл.

— Не знаю, Васька. Мы не ели... Кошек вот, змей, ящериц... Тятька мой не мог есть... И помер...

Култын поморщился,  судорожно  передернув  плечами:

— Я бы не стал. Ни за что.

Ленька искоса бросил на Култына взгляд, произнес без всякого выражения:

— Ладно, не стал бы и не надо...

Они подошли уже к Култыновой избе, когда Васька вдруг вспомнил:

— Лень, а мне-то что делать, а?

Ленька взглянул на Култына, не понимая, о чем он.

— Ить загубит меня нечистая сила теперя...

— А, ты вон о чем...— Ленька насупился, думая. Потом решительно, с неожиданной злостью произнес:— Не загубит. Понял? Пальцем не тронет.

У Култына рот открылся от удивления.

— Почему знаешь?

— Знаю. Нет ее, этой твоей нечистой силы. А которая была — в тюрьме уже сидит. Понял? Так и скажи своему Быне. И еще скажи: ежели кто обидит тебя — Быне первому влетит. Комсомольцы так наломают ему хребтину — ужаком будет ползать.

Култын испугался:

— А Быне-то за что?

— Чтоб не каркал да не пугал. Вот. А ты не бойся. Ничего не бойся, понял?

Култын кивнул:

— Понял... А они, комсомол, вправду вступятся за меня?

— Еще    бы.    Ты — бедняцкая    сирота.    А    Советская власть — за бедных. И комсомол тоже.

Култын приободрился, повеселел:

— Нынче же скажу Петьке! Пущай... А то ишь: кому, грит, ты нужен такой...

По пути Ленька зашел к Шумиловым. Вот уже несколько дней, как тетя Марья поднялась на ноги и начала помаленьку хозяйничать. Теперь Варьке стало полегче, да и повеселей.

Варька увидела Леньку, бросилась навстречу.

— Лень, что скажу!..

Ленька сдвинул брови:

— Что еще?

Он терпеть не мог это Варькино «что скажу!». За ним всегда следовало что-нибудь такое, отчего у Леньки замирало сердце.

— Ну что? Говори быстрей!

— Лень, мы с маманей завтра едем к Мите. В больницу. Проведать. Маманя пирожки печет с морковью — Митины любимые. И еще много всякого!.. Курицу!

Ленька взволновался:

— Утром?

— Прямо с солнышком, чтоб к вечеру домой поспеть.

Ленька с силой взъерошил  свои  выбеленные солнцем, давно не стриженные волосы:

— Ах ты, беда! А я с утра с дядькой Акимом на пашню. С вами бы съездил… Соскучился по Митрию... Эх, беда! Поклон ему от меня, слышь Варька? — И вдруг хлопнул себя по бедру.— Я ему ягод насбираю! Счас побегу. Чернички! Пущай быстрее поправляется. Она, брат, от всех хворей!..

И выскочил со двора. Дома, отыскав лукошко, предупредив тетю Пашу, он пошагал к лесу, не к своему, что синел справа, а туда, где видел густой и обширный ягодник, когда возвращался от девчонок своих из Сосновки. Вот и знакомые два озерка. Скоро Ленька нашел и канаву, густо поросшую травами, по которой он тогда выбрался из лесного оврага. По ней Ленька и пошел к бору. Края канавы быстро росли и вскоре поднялись изрезанными неровными стенами. Вот и чуть приметная тропка. Вот и ручей падает сверху. Ленька вдруг вспомнил, что где-то здесь скрылись в тот раз Тимоха Косой с незнакомым мужиком. Вспомнил — и сердце неприятно заныло.

Ленька уж было хотел подняться из оврага, да любопытство пересилило: что там дальше? А дальше ничего особенного не было. Овраг оказался коротким и мелким. Оканчивался он небольшой, заросшей кустарником котловиной, зажатой с трех сторон подковообразной гривой. Ленька еще постоял малость, оглядев «подкову», и повернул назад. Но не успел он сделать и трех шагов, как вдруг замер: где-то неподалеку фыркнула лошадь, звякнув удилами. Ленька настороженно повернулся лицом туда, откуда донеслось фырканье. Слева, меж стволами сосен, просматривалась широкая поляна. Ленька увидел два стожка сена, возле одного из них стоял, встряхивая головой, конь, впряженный в телегу. «Ого, куда забрались косить, — подумал Ленька.— Интересно, кто?» И словно в ответ появился Фома Тихонович Барыбин.

Ленька чуть не вскрикнул от радости и хотел было броситься навстречу. Но в это время показался еще кто-то. Ленька сразу узнал его: тот, что нес с Тимохой Косым узлы,— рыжебородый, в зеленой фуражке. «Рыжебородый, в зеленой фуражке...» Ленька напряженно сдвинул брови: кто еще о нем говорил? Кто? И совсем недавно? Ленька шевельнул губами: «Рыжебородый, в зеленой...» Вспомнил! Митька говорил! Лыкову, когда прискакал израненный. Митька видел его: он стрелял первым. Это он убил Кольшу Татурина!

Ленька сразу юркнул под кусты и прижался к земле. Неужто тот? Нет, не может быть! С чего бы Барыбин ходил тут с ним!

А они спускались по гриве, приближаясь к Леньке. Остановились.

— Довольно,— произнес Фома Тихонович.— Иди. Время не трать. Его и без того нынче мало. Главное, Проша, успей зараньше упредить и Решетникова и Ермилу. Хоть и у них людей не густо, однако все помощь будет. Без них нечего заваривать дело: и толку не добьемся, и себя погубим.

— Ладно, тять, все уже давно ясно и понятно, — нетерпеливо и чуть раздраженно произнес рыжебородый.

Тять! Это слово будто обухом стукнуло Леньку по голове: так вот кто он, этот рыжебородый! Прокофий! «Пропавший» старший сын Фомы Тихоновича! Теперь понятно, почему о нем никогда не вспоминали и не горевали Барыбины,— знали, что он жив-здоров и сшивается тут, в бору.

Фома Тихонович,    видимо,   рассердился,   прикрикнул:

— Забочусь, чтоб осечки не было. Не в бирюльки игра. Все на карту поставлено: и богатство и жизни наши. А нам надо сохранить и то и другое да еще распотрошить всю эту сволочь. Разом за все. А счет у нас к ним такой — угробить мало. Казнить. По капле кровь выдавливать!

«О чем это он? — тревожно подумал Ленька.— Кого потрошить, кого казнить?» Он привык видеть Фому Тихоновича всегда добродушным, ласковым, а тут...

Лицо перекошено, все слова тяжелые, страшные. И этот еще... Прокофий. Хоть и говорит мало, а желваки на скулах так и ходят. И глаза — холодные, острые, прищуренные, будто все время выискивают кого-то.