— Вот она, баня... — произнес Култын одними губами... — Дверь с той стороны... А я тут... Да живей...

У Леньки неприятно защемило сердце, но он, не мешкая, дополз до осевшей приоткрытой двери и очутился в полутемной низкой бане, пропахшей гарью и гнилью. Ленька присел на некоторое время, чтобы перевести дух и привыкнуть к этой полутьме. Наконец его глаза выхватили в углу полуразвалившуюся каменку, грубо сколоченную скамью, а напротив — полок. Туда и полез Ленька.

Сердце его колотилось. У него было такое чувство, будто он попал в гадючник и вот-вот дотронется до чего-то живого, скользкого и холодного. И когда Ленька нашарил в дальнем углу что-то мягкое и липкое, он с непроизвольным вскриком отдернул руку и отпрянул от полка.

Несколько успокоившись и смахнув со лба пот, Ленька снова полез туда. Решительно протянув руку, до ломоты сжав зубы, он ухватил это мягкое и липкое и выволок его из-под полка. В сером свете небольшого окошка, присевшего на землю, Ленька взглянул на свою находку, взглянул и судорожно передернул плечами — он узнал ее, страшную черную лапу, которую видел тогда ночью, убежав от Тимохи Косого. И как тогда же, ему вдруг сделалось нехорошо. Он едва удержался, чтобы с визгом не отшвырнуть лапу и не выскочить опрометью на свет, на свежий воздух.

Это была пятипалая рукавица, сшитая из тряпок и пропитанная дегтем. Каждый палец был толстый и длинный, а ладонь шириной, пожалуй, в четыре Ленькиных. Он надел ее на руку, повертел перед глазами. «Вот тебе и дьявол,— подумал.— Кто: сам лавочник или Елбан?» Но раздумывать долго не было времени, и Ленька, ухватив двумя пальцами «лапу», понес обратно. Из-под полка чернело еще что-то. Ленька вытащил. Это оказалась широкая и длинная холстина, сшитая из трех-четырех полос и окрашенная в темное. «Вот и одежка его. Завернется с ног до головы — веретено!»

Засунув «лапу» и холстину на место, Ленька выбрался из бани и вздохнул облегченно. Култын нервно прошептал:

— Слава богу!.. Чего так долго? Тут ходит кто-то по огороду, хрумкает, сопит. Я уж думал того... Тебя этот... вурдалак жрет.

Ленька хотел было засмеяться, да неподалеку раздался грубый лавочников голос:

— Поди сюда, Титка!.. Ты, это самое, кончай игры со своими приятелями тут, в огороде. Ишь, грядки потоптали... Плеть вот огуречную сломали... И в баню чтоб ни ногой: рухнет, придавит насмерть.

— А мы, тять, только во дворе играем,— соврал Титка.— Зачем нам в огород-то?

— Видел, потому и говорю. А то гляди: надеру зад — неделю не сядешь.

А шаги все ближе и ближе. У Леньки сердце будто переместилось в голову — застучало в висках. Култын как сидел, прижавшись спиной к стене бани, так и застыл, лишь водил загнанно круглыми глазами.

— Слышь-ка,— раздался голос Оглоблина уже совсем близко,— принеси топор.

Култын дернулся, словно проснулся, слабо шевельнул рукой и беззвучно пополз в лебеду. Ленька следом, боясь громко дыхнуть. Обратный путь показался намного длиннее. Ленька даже ободрал живот, так прижимался к земле. Опамятовались, когда пролезли через плетень и Култын водворил на место сдвинутые тынины.

— Ух и напужался я!.. — прошипел он, облизнув губы.— У меня и досе что-то в животе трясется... Это зачем бы Оглоблину топор, а?

Ленька пожал плечами:

— Кто его знает... Айда-ка побыстрей отсюда.

Они выбрались из лебеды на тропку,  потом пошагали по дороге к центру села.

Култын заглянул Леньке в лицо.

— Ну, видал эту?..

— Видал.

— Вот. А не верил еще. Ить страшная, а?

У Леньки не хватило духу соврать:

— Страшная, язва...— Помолчал малость, добавил: — Поначалу. Потом — нет. Потому что это...

Хотел было сказать, что это никакая не лапа, а рукавица, но осекся: очень уж ненадежный Култын — возьмет да выболтает. А Култын уже ухватил Леньку за руку, заглянул нетерпеливо ему в глаза.

— Что хотел сказать? А? Скажи, Лень!

— Да ничего... Лапа, говорю, страшная, должно быть, давно валяется там.

— А чья она, Лень?

— Похоже, вурдалак какой-нибудь оставил.

— Да ну?! — прошептал Култын.— Вот, а ты смеялся. Что теперь будет, а?

Ленька усмехнулся.

— Ничего не будет, если ты не станешь болтать. А сболтнешь, тогда гляди — обратает.

До самой сборни Култын больше не проронил ни слова — думал. У сельсовета остановились. Ленька произнес, как можно равнодушней:

— Ты давай иди домой, а я загляну в сельсовет. Дело у меня тут...

Лыков и Иван Старков сидели за столом, перелистывали какие-то бумаги и о чем-то спорили. Увидав Леньку, они оборвали разговор на полуслове и выжидательно уставились на него. Ленька с ходу подошел к столу и произнес:

— Нашел я этого контру.

— Какого? — поднял брови Лыков.

— Дьявола. Ну того, кто метки ставит на воротах.

И Ленька торопливо принялся рассказывать, как все получилось и как он не только видел в оглоблинской бане «лапу», пропитанную дегтем, но даже надевал ее на руку.

Лыков слушал молча, не шевелясь и не мигая, лишь губы его чуть подрагивали в уголках рта. Когда Ленька закончил, Лыков встал, с грохотом уронив табуретку.

— Ну, Леньша, ежели все это так, то я тебе... То я расцелую тебя, браток. И будешь ты мне лучшим другом и товарищем...

Все было так. Их взяли сразу обоих, когда они только сели за стол ужинать. Увидав в дверях Лыкова с самооборонцами, они в одно мгновение все поняли и оценили. Лавочник как поднялся с табуретки, так и застыл в растерянности. А Елбан сидел. Только лицо его, впервой наверное, из красного стало серовато-белым. Едва Лыков перескакнул порог и успел сделать к ним шаг-другой, Елбан вдруг вскочил, схватил табуретку и с огромной силой швырнул ее в Лыкова. Лыков упал. Елбан единым махом очутился у окна, высадил плечом раму и вывалился на улицу. Все произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего сообразить. Елбан бы убежал. Убежал бы, если бы не напоролся там, за окном, на чугунный кулак Сашки Кувалды.

И вот они идут под винтовками самооборонцев, опустив глаза в землю: тяжело, страшно глядеть в лица и самой охраны, и людям, что молча и хмуро стояли по обочинам дороги. Позади скакал Лыков, рядом с ним шагал Иван Старков с небольшим свертком в руках.

В сельсовете Елбана и лавочника втолкнули в комнатку секретаря и заперли там, поставив у окна и дверей охрану. А над крыльцом, чтоб все видели, Иван Старков прибил одежду «дьявола» — черную холстину и «лапу». Люди подходили, разглядывали их, одни с робостью и опаской, другие с брезгливостью. Однако все с удивлением спрашивали друг друга: кто из двух был «дьяволом» — отец или сын? Или оба? И тут же растерянно качали головами: «Вот ить штукари, а? Кто бы мог подумать, а? Сколь душ погубили, ироды!..»

Все побывали в этот вечер у сельсовета, все вдоволь нагляделись на «дьяволову лапу».

Но никто не видел и не слышал, как на другом конце села, ударив с места в галоп, рванулся по дороге к лесу всадник, низко припав к гриве и безжалостно нахлестывая коня. Это был Никита Урезков...