Никогда не думала Галя, что «завтра» так долго не наступает!

Наконец-то пришло утро и можно было вставать! С вечера мама закрутила ей волосы на маленькие бумажки, сказав, что это «папильотки». Галя в волнении схватилась за голову. Так и есть! Большая часть бумажек свалилась с её коротких, не успевших отрасти после лета волос. Гале это было совершенно безразлично, но мама с расстроенным лицом сказала, что теперь у Гали вышла невозможная голова — наполовину кудрявая, наполовину неведомо какая. И поспешно стала нагревать щипцы, чтобы поправить дело.

И вот Галя одета, завита, на голове у неё завязан большой белый бант. Папа уже кончил завтрак, но Галино молоко осталось нетронутым, и няня суёт папе в карман какие-то кусочки, чтобы он покормил ими Галю в театре, где, по мнению няни, «только морят детей».

Мама уже давно убежала. И вот Галя с папой подходят к огромному дому на огромной площади.

Дом выкрашен в тёмную краску и ничем особенным не отличается.

В его большие двери вбегают толпы людей, в волнении снимают шубы, поспешно суют деньги человеку на костылях, продающему маленькие газетки, и торопливо разбегаются по лестницам.

Это особое, праздничное волнение заражает и Галю. Она чувствует, что здесь, в этом тёмном доме, происходит что-то очень важное, и она тащит папу куда-то вперёд, уже стаскивая с головы свою шапку.

Но папа, нисколько не торопясь и не волнуясь, говорит:

— Мы разденемся в ложе, — и, взяв Галю за руку, ведёт её по огромной лестнице.

Очень важный старик, в великолепном костюме с золотым позументом и блестящими пуговицами, открыл ключом маленькую дверь и, предложив папе бинокль, пропустил Галю вперёд.

Она не заметила, как папа снял с неё пальто, шапку и посадил на бархатное голубое кресло. Она увидела над собой на невероятно высоком потолке, разрисованном картинками, сияющую люстру из прозрачного хрусталя, как в её книжке со сказками. Она увидела огромный зал, где нарядные дети проходили поспешно по ковровым дорожкам и занимали места на таких же голубых креслах.

Потом она услыхала совсем близко от своего места нестройные, отрывистые звуки скрипок и каких-то огромных труб, и папа ей сказал:

— Оркестр уже настраивается. Сейчас начнут.

Галя увидела внизу, под ложей, музыкантов. Они рассаживались перед маленькими пюпитрами и все сразу начинали брать на своих инструментах отдельные ноты, наверное боясь, что инструменты не будут играть.

Но самый большой, высокостоящий пюпитр был пуст. Около него не было никакого инструмента. Только одну маленькую палочку разглядела Галя около раскрытых нот. Может быть, это была дудочка…

Галя посмотрела выше и увидела яркий занавес, показавшийся ей великолепным. Она ещё не успела им налюбоваться, размышляя о том, что за ним скрывается (а может быть, и нет ничего?), когда люстра вдруг начала меркнуть, а к высокому пустому пюпитру подошёл не спеша высокий седой человек в белом галстуке и взял в руку дудочку, оказавшуюся просто… палочкой! Но это была, конечно, волшебная палочка.

Он поднял её высоко — и всё замерло в зале. Замерли даже музыканты, прижав трубы к губам и подбородки к скрипкам. Потом палочкой он указал кому-то налево — и тотчас оттуда раздались ему в ответ звуки скрипок. Он протянул палочку направо — и ему радостно ответили трубы. Потом он высоко взмахнул обеими руками — и целое море звуков понеслось ему навстречу и затопило зал. Гале казалось, что они пронизывают всё её тело, вызывая в нём желание двигаться и летать. И вдруг, загрохотав трубами, оркестр замер на мгновение, и занавес медленно поплыл кверху.

Галя перегнулась через перила, чтобы увидеть поскорее то, что он прежде закрывал.

Занавес исчез, и вот… Галя на минуту даже закрыла глаза: ей показалось, что она ослепла от великолепия красок и огней.

Перед ней, точно в сказке, бил фонтан, пестрели в зелени цветы, и толпа девушек в прозрачных разноцветных одеждах, с цветами и блёстками в волосах неслась по сцене, словно порхая на лёгких ногах.

Она не знала, куда ей смотреть: на журчащую воду фонтана, или на мелькающую фигуру золотоволосой девушки в розовой юбочке, или на трёх девочек в белоснежных платьях, осыпанных брильянтами, или на розы, цветущие на роскошных клумбах, или на дверь, увитую плющом… Но вот эта дверь широко раскрывается, и из неё вылетает бабочкой танцовщица в сиреневой юбочке… Её голова украшена гроздьями сирени. Сирень прикреплена к прозрачным складкам её блестящего платья. Она подбегает к середине сцены, ступая на кончики вытянутых стрелками ног, и Галя уже не видит больше ничего: она протягивает вперёд руки и радостно, громко кричит на весь зал:

— Это мама! Это моя мама!

Папа испуганно зашептал сзади:

— Тише! Ну да, это мама, но разве можно так кричать?! Эдак нас с тобой из театра выведут!

Галя быстро оглянулась; она увидела в полутьме несколько незнакомых лиц, обернувшихся в её сторону. Но лица не были страшными: они улыбались. После этого Галя уже не отрывала глаз от мамы и с восторгом следила за каждым её движением до тех пор, пока мама не исчезла со сцены.

И вот уже неслись, кружась, пары в развевающихся шарфах…

Но всё это пролетело, как одно мгновение. Скрипки вздохнули, и смычки замерли в руках; трубы прогремели и затихли; под шум рукоплесканий опустился занавес и закрыл постепенно зелень и фонтан.

— Так это была твоя мама? Ну что же, хорошо она танцевала? — посмеиваясь, спросил Галю седой военный, сидевший в соседней ложе.

— Лучше всех! — уверенно ответила Галя и, посмоттрев в соседнюю ложу, увидела там девочку с косичками, которые были заложены кружочками около ушей.

Девочка посмотрела на Галю и внушительно сказала:

— А я уже сколько раз видала, как моя мама танцует, и даже нисколько не кричу.

Галя не знала, что на это ответить. Но папа выручил: он улыбнулся чужой девочке и сказал, что в следующий раз и Галя не закричит.

Кончился спектакль. Люстра наверху погасла, и они ушли из чудесного театра, чтобы вернуться к себе — в обыкновенную комнату, в обыкновенную жизнь.

С того памятного спектакля Галя каждый вечер просила маму взять её в театр, и мама должна была рассказывать ей теперь о театре — даже на прогулках.

Но Галю в театр не брали. Мало того, папа беспокоился каждый раз, когда мама туда уходила. И Галя недоумевала, что такое происходит теперь в этом театре, похожем на чудный сон. Но что-то делалось там — наверное, плохое, потому что папа, спросив в передней, дома ли мама, и узнав, что она в театре, делался очень озабоченным и беспокойно ходил из угла в угол до тех пор, пока она не возвращалась. И, когда раздавался её звонок, он выходил в переднюю и сам открывал ей дверь.

— Вернулась благополучно? — спрашивал он. — Ну, слава богу! — И шёл с мамой в её комнату.

И Галя слышала уже сквозь сон, как они долго и громко говорили о чём-то.

Удивляло Галю, что мамины подруги тоже изменились. Лидия Петровна и Софья Михайловна теперь очень мало смеялись. Они приходили с испуганными лицами и говорили друг другу: «Скоро начнётся. В театре все волнуются!» Галя вспоминала человека с волшебной палочкой, но скоро поняла, что он тут ни при чём.

И вот однажды вечером Семён Семёнович, папин приятель, быстро войдя в шубе и шапке в комнату, где все сидели за вечерним чаем, сказал громко:

— Кажется, началось!

Мама отодвинула от себя чашку и тревожно взглянула на Семёна Семёновича.

— Где началось? О чём ты говоришь? — спросил папа, вскочив со своего места.

— Мосты оцеплены, на набережной стрельба…

На пороге столовой появилась няня Петровна. Её всегда на редкость розовое лицо было бледно.

— Сейчас по нашей улице куды-то пушки провезли. Дворник говорит — никого по улицам не будут пускать.

В ту ночь дядя Семён Семёнович совсем не ушёл домой. А с утра стреляли на улицах и пробегали под окнами толпы людей.