Всю дорогу Ася молчала. Она ещё видела перед собой руки Гали, которые уносили её, как крылья, и Галино лицо…

Она продолжала видеть всё это и тогда, когда, повернув выключатель и осветив свою комнату, остановилась перед своими рисунками и картинами.

— Как ты думаешь, Женя, — говорит Ася, — придёт ли она, как обещала мне в школе, посмотреть мои работы?

— Я уверен, что придёт.

— Для меня — и, вероятно, для всех, — продолжает Ася, глядя на свою картину, но вспоминая Галино лицо, — всё меняется на сцене при её появлении. Она приносит с собой мысль и душу. Правда?

— Согласен! Она же настоящий художник, настоящая актриса! Я теперь непременно хочу видеть её в Джульетте.

— Я так и знала! — Ася с гордостью посмотрела на брата. — Галя моя всех победила! А «Ромео и Джульетта» — это лучший балет, который когда-либо был поставлен в мире!

— А знаешь, что я тебе скажу? — Асин брат минуту помолчал. — Она уже не только твоя. Она принадлежит теперь всей своей родине, а значит, и всем нам. Уланова — наша!

Вскоре после спектакля «Жизель» (о том, что это было действительно вскоре, могли подтвердить все календари, отмечавшие времена года, и все часы, отмечавшие времена дня и ночи) Асин брат, просматривая утром газету «Советское искусство», воскликнул:

— Вот видишь, много ли времени прошло с того дня, когда я сказал тебе, что Уланова принадлежит теперь всей стране, а мои слова уже подтвердились. В этом сезоне она будет танцевать не только у нас: Московский Большой театр пригласил её для участия в нескольких разовых спектаклях.

Как раз в этот день — точнее говоря, в сырой вечер — Уланова и Вечеслова после спектакля, в котором были заняты обе, вышли на широкую площадь перед Кировским театром. Вокруг памятника Глинки свободно разгуливал ветер, относя куда-то в сырую мглу хлопья мокрого снега.

— Как мне это не нравится!

Вечеслова нахмурила тонкие брови. У неё был очень недовольный вид.

— Наша обычная ленинградская погода, — ответила Уланова, плотнее кутаясь в мех.

— Я совсем не о погоде говорю.

— А о чём?

— О твоих поездках в Москву на разовые спектакли. Нетрудно угадать, чем это кончится.

— Пожалуйста, угадай, мне очень интересно.

— Перейдёшь ты совсем из нашего театра в Москву.

— Вряд ли!

— Вот увидишь! А для нашего театра — я уже не говорю о себе — это будет большая потеря.

Уланова с сомнением покачала головой.

— Я так связана с Ленинградским театром, что не могу представить себе жизнь без него, — твёрдо закончила она и крепче взяла под руку свою подругу.

Но время, которое бежит вперёд, меняя людей и их жизнь, изменило и её творческую судьбу.

Годы не отмечаются движениями часовых стрелок, и никто ещё не придумал таких больших часов, на которых раз в году повёртывались бы пребольшие стрелки и каким-нибудь особенным боем оповещали весь мир о том, что к старым годам прибавился новый.

Таких часов никто не видал и не слыхал, но годы, то есть время, движутся вперёд без остановок.

Страшной грозой пронеслась по земле ещё не виданная по размерам вторая мировая война, принеся народам неисчислимые бедствия, опустошительным огнём охватив половину земного шара. Она грозила уничтожением всего, что создано многовековой работой человечества во всех областях. Она оставила после себя миллионы осиротевших детей, женщин и стариков, миллионы разорённых, искалеченных людей, потерявших в огненной бойне всё, что им дала жизнь.

Но непобедимой оказалась воля народов к миру, к благородному мирному труду и созданию лучшей жизни для всего человечества.

Ещё шла война, ещё виднелись остовы обугленных и разрушенных домов, под развалинами которых погибли тысячи и тысячи беззащитных людей, а на пустырях в освобождённых городах и селениях заботливые и трудолюбивые руки уже насаждали молодые деревца и покрывали изуродованную землю зеленеющими всходами свежей травы.

Город-герой Ленинград, а вслед за ним и другие города нашей родины, пострадавшие от войны, старательно сглаживали мрачные следы разрушений и начинали новую жизнь. Возвращались к родным местам и отдельные люди, и уцелевшие семьи, и учреждения.

Возвращались театры и, приступая к новой творческой работе, изменяли и пополняли состав своих трупп.

В этот раз, как, бывало, в школьные годы, балерина Вечеслова угадала: её друг и верный товарищ в работе, солистка Ленинградского театра оперы и балета Галина Уланова была приглашена на постоянную работу в труппу Московского Большого театра.

В одно прекрасное утро читатели небольшой театральной газеты, сообщавшей все новости текущего сезона и все планы на будущий, прочитали сообщение об этом событии.

А время бежало всё дальше, меняя жизнь, расширяя её рамки, открывая двери навстречу новым желаниям, потребностям и новым людям.

Белый мрамор Миланского собора порозовел от вечернего солнца. Мягкий полусвет итальянского осеннего вечера быстро приходил на смену дневному солнцу. На улицах почти светло, но перед широким подъездом театра «La Scаla» — знаменитого не только по всей Италии, но и во всём мире — горят яркие электрические фонари и шумит, жестикулируя и волнуясь, оживлённая итальянская толпа.

Загорелые, черноглазые мальчуганы — продавцы газет и афиш — снуют в толпе с пронзительными криками:

— Artisio rossi! Galina Ulanova!.

Толпа быстро расхватывает афиши с именами русских музыкантов-исполнителей, с портретами тонкого и нежного, похожего на лёгкое облачко, лица русской балерины.

Сегодня вместе с небольшой группой советских артистов она выступит в театре «La Scаla», сцена которого видела лучших в мире мастеров театрального искусства — певцов и певиц Патти, Шаляпина, Собинова, Мазетти и замечательную танцовщицу Анну Павлову.

Уланова покажется в танце, в котором её великая предшественница совершила своё триумфальное шествие по Европе: в «Умирающем лебеде» Сен-Санса. И новая русская балерина, несмотря на всё своё мастерство, не может не волноваться.

По залам театра «La Scаla» прозвенел первый звонок. Нарядная толпа оживлённо и шумно занимает свои места.

Блестящая игра русского пианиста и скрипача с первых же минут овладевает вниманием миланской избалованной публики.

Но, когда на сцене, в мягком свете полупритушенных ламп, появляется Уланова, на неё обращаются бинокли всего зала, и миланцы поднимаются с мест, чтобы лучше видеть новую знаменитость.

В её лёгком танце — движения и девушки и птицы; кажется, что она не танцует, а летает, и воздух — её родная стихия.

Когда кончился танец, и белый лебедь, умирая, склонился на землю — бессильно и мягко сложив свои крылья, — бурей восторга ответила миланская публика на выступление балерины, бесстрашно танцевавшей там, где ещё свежа была память об Анне Павловой, и крики: «Браво, Уланова, браво-о!» — ещё долго раздавались в медленно пустевшем зрительном зале.

Прошло два года. Стрелки больших и маленьких часов безостановочно бежали по своему кругу, и вместе с ними бежало время.

И, по мере того как оно бежало вперёд, люди разных стран всё сильнее стремились узнавать друг друга, разрушая все преграды, которые стояли между ними.

Люди искусства самых различных по культуре, самых отдалённых друг от друга народов начинали чувствовать себя друзьями и братьями. Мастера китайского, индийского, французского искусства приезжали в Советский Союз, широко открывший перед ними свои двери и, в свою очередь, посылавший своих художников, артистов и музыкантов в ответ на гостеприимные зовы из далёких стран.