Между тем в условиях абсолютизма любые реформаторские новации сказывались не только на общественном климате в целом, но прямо влияли на научную среду, вплоть до постановки конкретных исследовательских проектов и даже отражались на интерпретационном настрое ученых. Так, при существовании Министерства духовных дел и просвещения (то же своеобразная реформа системы образования) было небезопасно говорить вслух об эволюционных идеях, хотя биологам они уже были известны [258]; в те же годы геология погрязла в бесплодных дискуссиях между нептунистами (все горные породы – из воды) и плутонистами, отдававшими приоритет творения ог- ню [259]. Философия была вообще предана анафеме, в 1854 г. ее даже запретили преподавать [260]. И все это, по большому счету, не просто следствие государственной политики, это результат чиновного гнета от избытка послушания, эту политику олицетворявших.
Так что ученые более других нуждались в ослаблении чиновных пут. Они душили их с самого основания Академии наук, ибо уже тогда русское правительство не видело никакой разницы между учеными и чиновниками. А если и видело, то предпочтение отдавало последним, поскольку чтó печатать, а что нет решал Сенат или Синод [261]. Ровно через 100 лет после открытия Академии наук ее прямой начальник, т.е. министр народного просвещения адмирал А.С. Шишков, сразу ставший с занятием этой должности по стародавней российской традиции главным специалистом по высшему образованию и науке, писал следующее: “Науки полезны только тогда, когда, как соль, употребляются и преподаются в меру” [262]. Идеально же, по адмиралу, заниматься наукой “без умствования”.
Понятно, что так мог говорить министр только в одном случае, если его слова являлись просто озвученными мыслями императора. А Николай I повторял неоднократно:“мне нужны люди не умные, а послушные” [263].
Когда пришло время реформ, высшее чиновничество осознало, что их брат нуждается прежде всего в знаниях, образовании, ибо начавшиеся в стране экономические подвижки требовали профессионально подготовленных чиновников всех уровней. Поэтому даже университетские программы в начале 60-х годов стремились приспособить к решению и этой задачи также. Об этом откровенно писал в 1862 г. попечитель Петербургского учебного округа И.Д. Делянов [264].
… Александр II проводил реформы по чисто кабинетному принципу, сообразуясь только с их целесообразностью и нужностью и совсем не задумываясь о реакции на них российского общества и тем более – о своих упреждающих шагах по нейтрализации возможного противодействия. Подобные крутые начинания должны сопровождаться не менее крутыми мерами контроля. Открывать сразу все клапана государственного котла бы-ло опасно – его могло разнести. И опыт показал, что ни одно из благих начинаний Александра II не было встречено с пониманием и одобрением, все они вызывали либо откровенный саботаж либо возмущение «неблагодарных». Россия, ведь, страна максималистская: ее история наглядно продемонстрировала, что она вполне может существовать при любой диктатуре, но как только диктатура слабеет, народ начинает требовать невозможного – всего и сразу.
Уже в самом начале 60-х годов «заволновалось» студенчество, да так и не смогло остыть в продолжение всего царствования Александра II [265]. А что проку от вполне разумной университетской реформы, коли она сама по себе существовать не может, коли она стерилизуется чиновниками Министерства народного просвещения, взлелеянными прошлым режимом, который внушил им устойчивый животный страх перед любой инициативой. Что они могли сделать? Только одно: с искренней радостью угробить даже монаршее начинание.
А.В. Никитенко так характеризует деятельность последовательно сменявших друг друга министров народного просвещения: Авраама Норова, возглавлявшего это министерство с 1854 по 1858 год, как “расслабляющую”, Евграфа Ковалевского (1858 – 1861 гг.) как “засыпающую”, Евфимия Путятина (1861 г.), как “отупляющую”, Александра Головнина (1861-1866 гг.), как “раз-вращающую” [266]. Затем министром стал граф Дмитрий Толстой (1866-1880 гг.), деятельность которого уже мы назовем “отрез-вляющей”. Именно при нем российские интеллектуалы окончательно прозрели и познали истинную цену доморощенного либерализма.
«Прозревший» же интеллигент становится недовольным и крайне раздражительным. Он болезненно реагирует на любую мелочь. При этом возмущенный взор его устремлен на себе подобных, он начинает «разряжаться» в своей среде. Хорошо известны «истории», потрясшие в 60-70-х годах почти все российские университеты. Они, как лакмусовая бумажка, отражали и настроения интеллектуалов тех лет, и их полное бесправие перед чиновной армадой. Одним словом, реформы Александра II привели, в частности, к тому, что политика – как малая (универси-тетская), так и большая – захлестнула образованные слои русского общества. Отвлекаться на научные занятия стало почти невозможно. “С каждым днем положение в России и особенно в университетах становилось все более и более тяжелым. – Вспоминал И.И. Мечников. – Политика со всей силой ворвалась в учебные заведения, и занятие наукой в них делалось все более и более затруднительным” [267].
Мы проиллюстрируем откровенное вмешательство «по-литики» в научную среду на примере двух наиболее знаковых историй конца XIX – начала XX века. Каждая из них имеет свою сюжетную линию, в каждой задействованы известные русские ученые, но есть у них и общая подоплека – они (каждая по своему) отражали полное бесправие русских ученых перед лицом чиновников от науки, наглядно иллюстрируя тот факт, что чиновничья правда является еще одной важнейшей «особостью» нашей национальной науки.
Дело П.Ф. Лесгафта.
Эта история произошла в конце 60-х – начале 70-х годов XIX века в Казанском университете. Суть ее в следующем [268]. В 1868 г. кафедру физиологической анатомии этого университета занимает 31-летний талантливый профессор П.Ф. Лесгафт. Он переехал из Петербурга в Казань «на повышение», ибо в Петербурге был прозектором в Медико-хирургичес-кой академии. Не проработав и двух лет в университете, Лесгафт успел нажить себе врага в лице попечителя Казанского учебного округа П.Д. Шестакова. Как это случилось? Очень просто. Лес-гафт был типичным «шестидесятником», поверившим в либеральные идеи и решившим, что отныне правда – истина должна во всем совпадать с правдой – справедливостью.
Он не скрывает своих взглядов, открыто высказывает их на лекциях и на заседаниях Ученого совета. Лесгафт не мог не вызывать симпатии студентов, с одной стороны, и не поставить себя под удар высокого начальства, – с другой. Вскоре он почувствовал это. Попечитель решает выжить его из университета. Под его прямым нажимом Совет дважды проваливает Лесгафта при выборе в ординарные профессора, вникает во всякие мелочи его работы и торпедирует любые предложения. Попечитель ждал только предлога. И дождался. В ноябре 1870 г. Совет «оп-рометчиво» утвердил в звании ассистента анатомического театра предложенную Лесгафтом кандидатуру: ученицу акушерских курсов Евгению Мужскову. Как, женщина среди студентов?! Это уже слишком! Попечитель вне себя. Но закон не нарушен, университетский устав также, что еще более распалило чиновничьи амбиции Шестакова. Еще недавно он мог вообще не вспоминать про закон, а тут был вынужден.
