Известна активная финансовая поддержка уральского промышленника П.Н. Демидова в организации геологического изучения Донецкого бассейна в первой половине XIX века [217]. Эта же фамилия долгие годы спонсировала Московский университет. Со дня своего основания в 1817 году и в продолжение всего XIX века под патронажем герцогов Лейхтенбергских просуществовало Минералогическое общество. С момента организации в 1845 году Русского географического общества его президентом стал Великий князь Константин Николаевич (сын Николая I) и отец будущего президента Академии наук. Великий князь Николай Михайлович, вполне профессиональный историк, был президентом Русского исторического и Русского географического обществ [218]. И так далее.

Не изменила своим традициям поиска сановных покровителей Академия наук и после 1917 года. Но если раньше, как мы убедились, подобного патронажа ученые искали в надежде облегчить финансовую немощь науки и это иногда удавалось, то затем сама идея патронажа оказалась перелицованной: приближая к себе представителей властной большевистской элиты, Академия тем самым как бы облегчала нажим на себя всей политической системы. Но только «как бы». Ибо Система, в частности, в 30-50-х годах, не воспринимала заигрываний, она с готовностью поставляла в академики своих лидеров, а потом с той же готовностью расправлялась с ними.

Подведем итоги и попробуем, прежде всего, ответить на основной вопрос: по какой причине и в XVIII и в XIX веках наука так и не смогла прижиться в России, не стала ей органично необходимой?

До 1917 года Россия, как известно, жила под властью монарха. Для самосохранения абсолютизм был вынужден веками совершенствовать лишь политическую систему, т.е. делать ее более жесткой. Ей были противопоказаны и свободная экономика, ибо она разрушала абсолютизм, и образование населения, поскольку в этом случае значительно повышалась значимость социальной системы общества. Понятно, что наука, резко поднимающая уровень общественной рефлексии и активно влияющая на развитие экономики, не нуждающейся в чисто административном диктате, монархии была противопоказана. Поэтому почти два столетия функционирования науки в России так и не сделали науку активной производительной силой, она оставалась лишь чисто атрибутивным институтом, который терпели, но не поддерживали.

После 1917 года ситуация оказалась зеркально противоположной. Абсолютизм сохранился, только монархия уступила свои функции Идее. Идея построения «светлого будущего» оказалась принципиально новой, его впервые в истории человечества стали строить «от ума». Поэтому наука оказалась органично необходимой новой системе: одни научные дисциплины были призваны ее укреплять физически, т.е. наращивать военную мощь государства, другие – идеологически. т.е. подводить под Идею научный базис и вселять в население убежденность в его правоте. Науку стали сытно кормить. Она впервые перестала нуждаться в средствах. Но что из этого получилось, мы узнаем чуть позже.

Еще одной национальной «особостью» российской науки, ставшей ее хронической болезнью, является невостребованность результатов научного поиска. Это означает, что научное сообщество в России всегда существовало само по себе, занималось своим только ему нужным делом, а государство, которое его финансировало – пусть и явно недостаточно – полно-стью от него дистанциировалось и не нуждалось в научной продукции, за которую платило. Подобная отчетливо абсурдная ситуация была характерной для всего периода существования русской науки как государственного института.

Причины назвать несложно. Россия, что мы уже отметили, не «выносила» свою науку в процессе длительной культурной эволюции нации, наука ей была навязана как готовый продукт западноевропейского образца. Оказавшись поэтому чужеродным элементом в стране, воспитанной совсем на иных традициях, науку так и не удалось встроить в государственный организм, а потому она существовала изолированно от него.

К тому же для России всегда был характерен политический диктат экономике, экономика страны никогда не развивалась как открытая система, ей постоянно «указывали» и ее реформировали сверху. Даже когда в стране стали складываться рыночные отношения (вторая половина XIX века), народившийся капитализм стал не рыночным, а чиновно-бюрократическим. Бюрократия же в России была всевластной и практически бесконтрольной. “«Свобод» она отпускала ровно столько, за сколько удавалось заплатить” [219]. Так рыночные реформы в России породили особый, чисто российский тип капитализма – бюрократический, он не столько поднял уровень жизни, сколько явился основным катализатором неразрешимых социальных проблем.

Понятно, что в подобных условиях экономика не нуждалась в инновациях, а правительство, прекрасно сознавая, что повышение уровня общественной рефлексии является неизбежным следствием либеральных преобразований, в частности в области образования и науки, делало все от него зависящее, чтобы эти преобразования были чисто «бумажными» и не расшатывали государственный монолит.

По этим причинам не только Академия наук, но и вся российская наука на протяжении XVIII и XIX веков были в стране «чужеродным телом», связь ее с обществом практически нацело отсутствовала [220]. Ученые, которые в первые годы после организации Академии наук справедливо чувствовали себя гос-тями России, никак – даже во втором и третьем поколении – не могли избавиться от этого чувства, ибо не ощущали свою нужность стране, которой верно служили. Когда в 1862 г. понятие «ученый» обрело в российском законодательстве права гражданства, то долго не могли решить, какое же место указать ученым в привычной иерархии; наиболее подходящей нашли параллель с “комнатными надзирателями гимназий” и “сенатски-ми курьерами” [221].

Удивляться тут нечему. Представители власти, от которых напрямую зависело положение науки, науку совсем не ценили, не понимая, что может дать России ее развитие. Они отпускали жалкие крохи Академии наук только потому, что без них ученые (в большинстве иностранцы) просто протянут ноги и что тогда скажут в Европе? А живая повседневная работа ученых власть не заботила. Даже в просвещенный екатерининский век высшие государственные сановники относились к науке с нескрываемым пренебрежением, как к некоей безделице. Канцлер граф М.И. Воронцов с негодованием писал о своей образованной и любознательной племяннице княжне Е.Р. Дашковой, что она “имеет нрав развращенный и тщеславный, больше в науках и пустоте время свое проводит” [222].

Когда в 1883 г. открывалась Российская Академия наук, директором которой была назначена Е.Р. Дашкова, по крайней мере ей было ясно, что наука в России пока считается делом праздным, для страны ненужным; в своем приветственном слове она выразила уверенность, что наука будет процветать и “при-надлежать всей России”, а не останется монополией узкого круга лиц [223]. Сказала и – забыла, ибо казенными словами «нужность» науки обосновывать бесполезно.

Сами ученые, даже в конце XIX века, продолжали чувствовать себя в стране элементами чужеродными, зависимыми и подневольными. В 60-х годах физиолог И.М. Сеченов писал Д.И. Менделееву: “Россия производит на меня очень скверное впечатление. Если мое теперешнее настроение духа будет долго продолжаться, то я непременно удеру совсем за границу” [224]. О том же многократно писал А.О. Ковалевский И.И. Мечнико- ву [225], сходные мотивы содержатся в письмах И.И. Мечникова, Н.А. Головкинского, В.О. Ковалевского, С.В. Ковалевской и еще многих выдающихся русских ученых. Когда собирались Съезды русских естествоиспытателей и врачей или торжественно отмечался юбилей какого-либо учреждения, то произносились те же парадные слова á la Дашкова, в такие дни наука встречалась торжественно; но никак было не отделаться от мысли, – писал в 1889 г. В.И. Вернадский, – что “она должна заискивать перед си-лою, что власть не в ее руках и что она все-таки только терпи-ма” [226].