Большевики при этом преследовали свои стратегические цели. Они прекрасно понимали, что старая русская интеллигенция была и остается противницей их социальной доктрины. А потому, проводя чехарду непрерывных реорганизацией на фоне не прекращающихся репрессий против интеллигенции, они стремились раздавить ее дух, чтобы интеллигенция стала податливым и послушным материалом, чтобы она готова была поддержать и научно обосновать любые их бредовые начинания.

Технология «обезвреживания» интеллектуального слоя нации была избрана самая простая, а потому наиболее надежная. Просто распространили классовый подход на образование и культуру. Уже с 1921 г. в вузы принимали только «своих», оставив на потомственных интеллигентов ничтожный процент. По-чти как в старой России: тогда существовали нормы на доступ в вузы поляков и евреев, теперь – интеллигентов.

С помощью подобной тактики “крепость под названием наука” (И.В. Сталин), конечно, была взята. Через ее стены переползли тысячи неучей и недоумков: малограмотных, зато идейно выдержанных и крайне агрессивных. Всего за несколько лет была, как в пробирке, выращена именно советская научная интеллигенция. Но оказалось, что науке она предпочитает «как бы науку», где истина добывается не в лаборатории, а с помощью цитат из классиков марксизма – ленинизма. Это были шариковы-только в очках и шляпах. Именно они заполонили многочисленные академические институты, которые бездумно плодили в годы гражданской войны.

Надо признать, что большевики эту разрушительную работу вели весьма умело, тонко играя на тщеславии и амбициях академиков, – ведь теперь почти каждый из них получал под свое начало институт, мог стать главой научной школы и в дальнейшем монополизировать «свою» науку. Это-то и было нужно. В.А. Стеклов оставил в этой связи характерные воспоминания. Он признал, что институты создавались при “ничтожном” составе сотрудников, что “их нет в настоящее время в России в достаточном количестве”. Поэтому институты организовывали «под себя». В.А. Стеклов создал Физико – математический институт. Он верил, что “хоть с трудом, а дело разовьется, не при мне, так после меня” [365].

Только в 1918-1919 гг. в стране было создано 33 научно-исследовательских института. Русская наука вступала на экстенсивный путь развития. Это стало главной «особостью» ее существования в продолжение долгих семи десятилетий господства в стране коммунистической идеологии.

Итак, что же случилось с Россией в 1917 году? Что означал на деле слом традиционной российской государственности? Главного поначалу не понимал никто: ни мужик, с оружием в руках помогавший большевикам закрепиться у власти, ни академик, угрюмо взиравший на происходящие события. Слова Герцена о том, что “коммунизм – это русское самодержавие наоборот”, не вспоминались, а глубинный их смысл в первое время был невидим. Но случилось именно это. Царская империя путем насилия была заменена на коммунистическую, монархия осталась незыблемой, только ее переодели в большевистский френч и на всевластный трон сел не царь, а генеральный секретарь; да и царская чиновная челядь плавно перетекла в большевистскую, только разбухла при этом до невероятия.

Одним словом, произошла смена вывесок, а глубинная тоталитарная суть российской государственности оказалась нетронутой.

“Революция, – писал П.Б. Струве, – низвергшая «режим», оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак, и советская власть есть, по существу, николаевский городничий, возведенный в верховную власть великого государ-ства” [366]. Причем все эти аналогии, ужасы и пророчества были в большей мере от неожиданности происшедшего, были результатом душевного и интеллектуального шока. Но они оказались лишь самыми безобидными цветочками большевизма. «Ягодки» и Россию и русскую науку ждали впереди.

Оставалось только зажмурить глаза и, как заклинание, повторять тютчевские строки:

Не для кого не секрет, что «генеральная линия» российской истории протрассирована так, что ее главным врагом всегда было свободомыслие. До ХХ века преследовали религиозных, общественных деятелей, писателей. В ХХ веке стали изгонять мысль и из науки…

Протопопа Аввакума засадили в яму на 15 лет за приверженность старообрядчеству, А.Н. Радищева за тоненькую правдивую книжку о русской действительности «Путешествие из Петербурга в Москву» отправили в Петропавловскую крепость, а затем – в Сибирь; Н.И. Новикова за «вольнодумство» заперли в Шлиссельбургской крепости, А.А. Бестужева (Марлинского) за альманах «Полярная звезда» заковали в кандалы и – в рудники; декабриста – поэта В.К. Кюхельбекера – на каторгу, А.И. Полежаева за поэму «Сашка» отдали в солдаты; А.И. Герцена насильно выжали из страны и он провел жизнь в эмиграции; Л.Н. Толстого отлучили от церкви.

Как видим, фантазия у властей была богатой. После 1917 г. все упростилось. Инакомыслие теперь имело два исхода: ГУЛаг либо «стенка». Причем к инакомыслию политическому (это я так – для полноты картины, к концу 20-х годов с ним было бесповоротно покончено), культурному (с этим справились к середине 30-х годов) прибавилось и инакомыслие научное (его до конца так и не выкорчевали).

… За изучение теории относительности – лагерь, за эксперименты с дрозофилой – лагерь, но чаще – расстрел, за приверженность к философским системам немарксистского толка поначалу высылали за границу, но мера эта оказалась глупой, недальновидной; как выразился А.И. Солженицын в своей эпопее «Архипелаг ГУЛаг», большевики сами себя обкрадывали, выпуская за «зону» прекрасный «расстрельный материал». Затем спохватились и более уже таких ляпов не допускали. Все “иде-алисты, виталисты, механисты” и прочие философские недоумки судились по самой популярной статье – 58. Ее содержание, вероятно, знал каждый школьник.

Одним словом, если до 1917 года науку душили цензурой (церковной или светской), лишали средств к существованию, изолировали от остального мира, но все же не смогли убить живую мысль и тягу к знаниям, то коммунистический режим, как только его руководящая доктрина – ленинизм – взбесилась окончательно [367], сделал, казалось бы, невозможное: он убил мысль, т.е. попросту кастрировал науку. Наука стала выводиться из идеологии, преданно служить ей, она стала подлинно советской. Как это произошло, мы и попытаемся рассмотреть.

Еще В.В. Розанов прозорливо разглядел основную «осо-бость» русской революции: она будет продолжаться до тех пор, пока не сгниет воздвигнутый на ее фундаменте государственный строй. Революция каждый свой шаг, даже по прошествии длительного времени, будет рожать с мукою и всегда будет надеяться только на «завтра», но это «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра» [368]. Ясно поэтому, что революция неизбежно должна сопровождаться «раздражением» общества, а чтобы его не было видно, есть одно незаменимое средство – страх. Он – главная черта революционной ментальности, от него всего один шаг до искренней, даже исступленной веры в революционные идеалы. Почему?

Потому только, что понятие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть средством, превращается в предмет мистического, по сути религиозного поклонения. Идее начинают служить преданно, верят в нее с “восторгом”, что тонко подметил В. Гроссман. При этом совсем незаметно интеллигент убивает в себе интеллектуала [369], т.е. он начинает верить, переставая думать. В этом и состоит смысл мутации русского интеллигента в интеллигента советского. Процесс этот оказался не таким длительным, как можно было думать. Он благополучно завершился уже к концу 20-х годов.