Любой разворот истории, конечно, преходящ. Но история общества – это не история биосферы, для которой дление времени – всего лишь фактор ее эволюции; история страны – это жизнь людей, им безразлична направленность исторического процесса (да кто ее знает!), они равнодушны к «поступательному» ходу истории (еще одна вещь в себе), об очередном витке исторической спирали они судят по своей жизни и коли жизнь эта безрадостна и бесправна, то и данный исторический зигзаг оценивается адекватно. Но не всеми и не сразу.

К любым историческим катаклизмам, даже самым жестоким, можно привыкнуть, человек сживается с ними и перестает их замечать. Он, как говорят психологи, отреагировал на них. Когда подобное отреагирование затрагивает бoльшую часть общества, система начинает функционировать в относительно устойчивом режиме, ибо заданные ею жизненные ценности становятся как бы естественными, а потому своими для подавляющего большинства населения. Человек, вообще говоря, крайне болезненно переживает ломку привычных стереотипов, что накладываясь на непреодолимую особость русского человека, – нетерпение, т.е. желание получить все враз и без особых затрат собственных усилий, очень быстро оборачивается разочарованием и ностальгией по прошлой привычной жизни.

Разложение общества и весьма ощущаемая им от этого трагедия наступает тогда, когда оно уже достаточно образованно, чтобы видеть и понимать зло каждодневной лжи, но и предельно деформировано морально, чтобы приложить силу, терпение и выдержку, дабы избавиться от нее. Ложь в облатке заботы – пилюля, хотя и вредная, но на вкус приятная. Она дает своеобразный наркотический кайф, его устранение сопряжено с неизбежной нравственной и физической ломкой. Наступает новый этап отреагирования, его-то и называют обычно переходным периодом. Ускорить этот процесс насилием могли только большевики, ибо в противном случае они бы просто не удержали захваченную силой власть; но демократический режим подхлестнуть этот естественный процесс не в состоянии. Он способен лишь сгладить его болезненность продуманным, жестким ходом политических и экономических реформ. Если люди будут ощущать их результаты, видеть силу и дееспособность власти, то они и «отреагируют» так, как надо. Еще генерал А. И. Деникин точно заметил, что любую власть, принявшую наследие большевизма, Россия будет судить «не по юридическим признакам происхождения, а по делам ее» [662].

Кто, когда и как сможет все это оправдать? И что еще Россия должна искупить, какие жертвы принести, чтобы наконец-то распрямиться и вытряхнуть из своей души прочно укоренившийся в ней коммунистический дурман? Сделать это будет невероятно трудно. Процесс оздоровления, видимо, растянется на долгие десятилетия. Одной из важнейших причин столь длительного лечения являются безынициативность и безнравственность людей, прочно укоренившиеся в годы взбесившегося ленинизма и надежно сохраняющиеся «генетической памятью» в последующих поколениях. К тому же бесправие человека и своеволие чиновника определяли суть российской жизни и во все прошлые века. Жить по закону русский человек не приучен.

Человек в России всегда жил под гнетом российской истории, ибо исторический процесс во все века был ориентирован только на усиление государственной мощи, а человек, призванный эту мощь цементировать, оставался той ничтожной «малостью», которой всегда пренебрегали. Всей своей тяжестью русская история вдавливала человека в землю, не давала ему распрямиться. Никогда он не чувствовал себя свободным, никогда в России не была свободной мысль. В редкие годы ослабления гнета мысль протуберанцами пробивалась сквозь дыры в государственном котле и начинала истерически метаться в поисках скорейшего выхода из гнетущего тупика. Ни к чему, кроме развала государственности, такая интеллектуальная терапия, как известно, не привела.

Думаю, что интеллигенция устала позировать, и пора уже заканчивать наш «портрет во времени». Осталось нанести лишь один мазок и ее портрет станет узнаваем. Чтобы понять, что же сталось с интеллигенцией в наше время, надо четко себе представлять, о какой интеллигенции мы собираемся говорить в этой главе. Если большевики в первые годы после прихода к власти имели дело с русской интеллигенцией (ее портрет описан во второй и третьей частях книги), то они все сделали для того, чтобы их интеллигенция была совсем не похожа на свою предшественницу, иными словами, она должна была стать в полном смысле слова советской. Для этого значительную часть русской интеллигенции большевики выжали из страны, многих истребили физически, оставшихся добили страхом, и на свет уже в конце 20-х годов явился мутант – советский интеллигент.

За семь десятилетий советской власти он, конечно, эволюционировал, и интеллигент 30-х годов совсем не похож на интеллигента 60-х, а тот, в свою очередь, на интеллигента 80-х. Мы же поведем речь об интеллигенции 90-х.

Мы знаем, что после провала августовского путча 1991 г. к власти в России пришла интеллигенция. Как и ее прародительница, т.е. русская интеллигенция, которая приложила массу усилий, чтобы своротить шею монархии, интеллигенция советская также сделала все от нее зависящее, чтобы коммунистический режим пал и как можно быстрее. Хотя практически, что мы уже отметили, социализм в СССР в значительной степени изжил себя сам, но когда он в конце 80-х уже агонизировал, интеллигенция старалась во всю, чтобы агония эта не затянулась.

И не задумывалась советская интеллигенция, когда потерявшие от перестройки всяческие ориентиры коммунисты дозволили ей митинговать да публиковать сокровенное, т.е. когда ей разрешили быть смелой, а почему, собственно, «быстрее» и почему социализм надо непременно обрушить, а не аккуратно демонтировать; не завалит ли при этом обломками таких горе-строителей? Той же по сути логикой руководствовались и интеллигенты-реформаторы: они не выстраивали рынок под российскую постсоветскую специфику, а ограничились тем, что провозгласили российским рынком то, что уже давным-давно существует на Западе, апробировано их историей и их традициями, т.е. как мы уже отметили в предыдущей главе, не мудрствуя лукаво, просто списали все с «западного отличника», хотя нам была задана своя задачка.

В который раз сработало извечное «нетерпение мысли», и мы пали жертвой интеллигентского зуда.

В чем же она «провинилась» на этот раз? В общем-то, ни в чем: она достойно представляет тех, кто ее… делегировал во власть – и в законодательную, и в исполнительную. Просто она получила возможность легализовать потаенное: алчность и безнравственность, да еще лютую непримиримость к инакомыслию и беспардонную самодостаточность. Все эти черты от интеллигенции (в особенности постсоветской) неотъемные, они – ее натура. Только раньше она свое естество прикрывала костюмом воспитанности и образованности, а придя во власть, костюм переодела. В «коридорах власти» нужна совсем другая одежда.

Теперь мы имеем возможность лицезреть своих избранников и недавних любимчиков такими, какими они и сами себя не подозревали.

«Особенно глубоки нынешняя обида и разочарование интеллигенции еще и оттого, – пишет наш известный экономист Н. П. Шмелев, – что она сама, своими руками, сделала этих реформаторов и они, реформаторы, – это плоть от плоти и кровь от крови ее. Еще куда бы ни шло, если бы это был новый матрос Железняк или какой-нибудь там свирепый, безграмотный партийный вождь прежнего закала. Так нет же! Все это свой брат, тоже кандидаты, доктора наук, профессора, люди из вполне приличных семей… А оказались по всем повадкам – те же большевики, только с другим знаком…» [663].

Спрашивается, может ли такая интеллигенция или вообще любая другая уберечь общество от роковых ошибок или ее предназначение как раз в том и состоит, чтобы общество эти ошибки делало? Не являются ли поводыри слепых слепыми сами? [664]