Номенклатура поэтому и стала тем идеальным механизмом, который надежно защитил большевистский режим от помех профессионализма. А в итоге же, когда и режима более не стало, она оказалась своеобразным нерастворимым остатком, который осел на дне социалистической пробирки даже после того, как с политической сцены сошли и КПСС, и Советская власть.

…При захвате власти в октябре 1917 г. большевиков вдо-хновляла идея мировой революции. Фанатичная вера вождей в грядущую мировую революцию и непременное торжество на планете коммунистических идеалов – все это было превращено в официальное мировоззрение [476]. Однако уже в начале 20-х годов, когда те же вожди убедились, что «пролетарская революция в России» осталась сиротой и надо было не столько раздувать мировой революционный пожар, сколько думать о том, чтобы любыми путями сохранить свой режим в России, идея мировой революции осталась лишь на знаменах да в лозунгах типа «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»; они были нужны лишь толпе и так называемым «рядовым коммунистам», которые жили этими идеалами. Для вождей революции актуальной стала только безграничная власть да барское благополучие.

Номенклатура уже в начале 20-х годов как-то сразу переродилась в «новое дворянство» (слова Л. Д. Троцкого), в «дворцовую челядь», пекущуюся только о своем и прикрывающей этот животный эгоизм громкой фразой о мировой революции и невиданной ранее цивилизации, т.е. по сути в заурядных мещан. Все эти косовороточные народные вожди были тривиальными «мещанинами в большевизме». В этом смысле классические типы русских мещан и большевики оказались душами родственными, они нашли друг друга и были нужны друг другу.

На коммунистическом Олимпе, по мнению Г. В. Плеханова, осуществился «идеал персидского шаха». И. В. Сталин уже в конце 20-х гг. напоминал «Чингисхана с телефоном» (слова Н. И. Бухарина); Бухарин и сам, разумеется, был тем же ханом, только калибром помельче. Л. Б. Красин вообще считал, что 90 % большевистской партии весьма схожа с «царской челядью» [477].

Какие высокие идеи могут увлечь «челядь»? Разумеется, никакие. Работники партийного аппарата уже в 20-х годах стали циниками, прикрывавшими «Капиталом» свои истинные вожделения. А красивые лозунги и призывы к трудовому энтузиазму народ, конечно, воодушевляли, но одновременно служили прикрытием алчного и подобострастно жалкого оскала партийной номенклатуры в борьбе за свое место у распределительной кормушки. За «идею» вожди без сожаления могли отправить на заклание миллионы своих сограждан, но сами не отдали бы и бутерброда с икрой.

В 1922 г. народный комиссар по финансам Г. Я. Соколь-ников писал полпреду в Берлине Н. Н. Крестинскому, делясь с ним своими наблюдениями за ходом XI Съезда РКП(б): «Кажется, что все превратилось в единую бестолковую канцелярию, в которой все происходит не для дела, а только для угождения отдельным лицам, от которых зависят дальнейшие пайки, добавочные и тому подобное. Душа партии умерла: как ни искали мы ее на съезде, а найти не смогли… Прежняя вера угасла, осталась одна только привычка и способность повиноваться высшим партийным органам, да и то не потому, что так нужно для партии, а потому, что каждое неповиновение плачевно отразится на шкурных интересах каждого протестанта» [478].

Подведем итог нашим размышлениям. Первое десятилетие советской власти совпало с годами оголтелого ленинизма. Они запомнились невероятно легким отлучением человека от церкви, почти мгновенным идейным оболваниванием народа, легкость которого подготовила радикальная русская интеллигенция, уверовавшая на рубеже веков в социалистические идеалы; последующей мутацией русской интеллигенции в интеллигенцию советскую, «канализаци-ей» отечественной науки в русло марксистско_ленинских идей и еще многими другими достижениями оголтелого ленинизма…

За годы коммунистического режима отношения между интеллигенцией и властью описали довольно сложную траекторию. До конца 20-х годов интеллигенция как бы оправдываласьперед властью, доказывая свою полную лояльность режиму. Она убедила себя в праведности коммунистических идеалов и стала активно помогать властям в организации общенародного ликующего созидания.

Затем вплоть до середины 80-х годов она предано этой власти служила, стремясь оправдать ее. И лишь единицы, говоря словами героя повести Ю. Даниэля «Искупление», понимали, что утрачено главное – свобода совести и духа, ибо «нет никакой разницы: мы в тюрьме или тюрьма в нас!» [479]. Ясно, что подобное «оправдание» власти было оправданием несвободы, а для интеллигенции (даже советской) – это демонстрация лишь вымученной верности.

С другой стороны, советская власть всегда строила свои взаимоотношения с интеллигенцией только из соображений собственных удобств. Сначала надо было удержать власть силой и тогда от интеллигенции старались избавиться: расстрелять, посадить, выслать. Затем власть надо было укрепить, для чего срочно понадобились специалисты, т.е. прежде всего люди интеллектуального труда, их в большом количестве «штамповала» советская образовательная система, а старую «буржуазную» интеллигенцию всеми доступными методами «осовечивали». Наконец, пришло время «воспеть» построенную «от ума» рукотворную жизнь. Тут к услугам властей уже была готова выпестованная в страхе советская интеллигенция, она ликовала – и искренне! – вместе с передовицами «Правды». Их тематика для нее никакого значения не имела: расстреляли очередную банду «террористов и вредителей» – слава органам!, ликвидировали кулачество, как класс, – наконец-то!, выслали из СССР «литера-турного власовца» Солженицына – туда ему и дорога, так и надо. Пусть себе смердит в Европе…

Однако с началом горбачевской перестройки, а еще ранее – во время хрущевской оттепели – интеллигенции вдруг показалось, что режим дал трещины и сквозь них стал прорываться свежий воздух; она тут же оживилась, воспряла духом и стала делать все от нее зависящее, чтобы эти трещины расширить; когда же во второй половине 80-х годов появились точные признаки начала конца коммунистической тирании духа, интеллигенция и вовсе утратила чувство меры, она вновь дала волю всегдашнему своему нетерпению мысли, – теперь она делала все, чтобы побыстреерасправиться с коммунистическим режимом. О последствиях столь скорой расправы думать было недосуг: уж больно распалились эмоции дарованными сверху возможностями.

Казалось бы, за такие морально_интеллектуальные куль-биты надо отвечать. Говоря проще – покаяться. Но что-то с покаянием советская интеллигенция не поспешает. Новые «Вехи», думаю, мы так никогда и не прочтем.

Опять, в который раз, в силу все того же нетерпения мысли, интеллигенция положилась только на эмоции и в итоге вновь разочаровалась в собственных идеалах: после 1917 г. она, воспитанная на идеалах народолюбия, очень быстро приняла большевистскую систему: «такова-де воля народа» [480]. Однако уже скоро поняла, что совсем не того она ждала от народа, не туда он ее увлек, – диктатура пролетариата да красный террор были ей не нужны. А потому интеллигенция в народе разочаровалась почти мгновенно.

Нечто подобное постигло ее и после 1991 г., только на сей раз интеллигенция разобиделась на самое себя, т.е. на «демокра-тов», которых она же и привела к власти. Но если раньше советская интеллигенция была нищей духовно, то теперь ее окунули в настоящую и, в чем она уверена, беспросветную бытовую нищету.

Вернемся, однако, к исходной точке этой сложной траектории и посмотрим, как все начиналось.

Взаимоотношения между интеллигенцией и советской властью обозначились сразу и навсегда, причем ясность и определенность были абсолютными. Никаких недомолвок, никаких двусмысленностей в отношениях между ними не было. Отношение интеллигенции к власти коммунистов наиболее точно можно выразить словами поэта М. Волошина: октябрьский переворот, приведший к «всероссийскому развалу», кинул страну в эпоху «монгольских нашествий», во времена, когда «живые могут завидовать тем, кто уже умер».