Если такое писалось искренне, то это, конечно, наваж-дение, бред; если нет, то подобные любовные излияния являют собой верх интеллектуального цинизма.
Простота утопического учения была притягательна не только для населения России, которому, конечно, было легче поверить в сказку, если она удовлетворяла всем законам жанра: герой – носитель добра сражается со злодеем, т.е. с мировой буржуазией, и, само собой, побеждает его. Почти по тем же причинам утопия удовлетворяла и вершителей судеб, вождей районного и поселкового масштаба, людей в основном малограмотных, но исключительно «со-знательных». Усвоив нехитрую азбуку утопии, они безжалостно вы-нуждали столь же преданно поклоняться ей все население страны.
Из подобной «простоты» построения жизни целого народа вытекало пагубное следствие – простота не терпит альтернатив. А раз нет альтернативы, то большевики сразу дали понять стране, что они обладают уникальным знанием исторического пути. И твердо поведут народ к светлому будущему, поведут насильно, для его же блага. Большевизм стал идеальной питательной средой для взращивания нового российского феномена, который профессор А. С. Ципко удачно назвал «особым типом интеллигентского эгоизма». Его отличительная черта – претенциозность и, как неизбежное зло, отчетливо репрессивное сознание, с полным букетом из нетерпимости к инакомыслию, агрессивностью, недоверием и даже ненавистью к иным жизненным позициям и точкам зрения.
Еще одно неизбежное следствие «правильного» и единственно возможного построения жизни – ложь, как родная сестра принуждения и насилия, замыкала порочный круг нравственных уродств, которыми теперь стала богата жизнь российского общества. А. И. Солженицын в своей нобелевской лекции 1972 г. точно подметил, что «насилие не живет одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием» [469].
Ложь сразу стала самым надежным фундаментом нового строя. Лгали все и обо всем. Творческая интеллигенция придумала даже красивую обертку для правоверной лжи – метод социалистического реализма.
Тут уж безразлично, что лежит в основе – ложь или тирания. Чем бы теперь ни подпитывалось общество, оно стало глубоко безнравственным. Еще Д. С. Мережковский напророчил, что для торжества социализма необходимы две капитальные предпосылки – «уничтожение Бога и уничтожение личности» [470]. Бога в социализм просто не пустили, а с личностью стали разбираться сразу после октябрьского переворота и разобрались окончательно к концу 20-х гг.; тогда в силу вошла уже новая личность – Homo Soveticus, названная А. А. Зиновьевым кратко и емко – ГОМОСОС [471].
Все, что служило разрушению «старого эксплуататорского строя», В. И. Ленин считал делом высоконравственным. А поскольку диктатура в его же понимании принципиально ничем не ограничена, то отсюда и выводится почти со строгостью математического доказательства, что основой диктатуры служит произвол и ничего более.
Правовым государством, как известно, считается то, в котором права граждан защищены законом от государственного (читай – чиновничьего) произвола. Большевики всегда открыто издевались над подобными отрыжками демократии.
Член Коллегии ВЧК М. Лацис еще в 1918 г. напутствовал молодых сотрудников новой «охранки»: «Не ищите в деле обвинительных улик; восстал ли он против Совета с оружием или на словах. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы и должны решить судьбу обвиняемого» [472]. Понятно, что после такого урока наиболее способные маргиналы с наганами вообще перестали задавать вопросы. Зачем? Достаточно было взглянуть на арестованного, заметить очки, шляпу и, не дай Бог, бородку клинышком и приговор готов – к стенке!
4 ноября 1929 г., выступая в Институте советского строительства, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Л. М. Каганович говорил по сути о том же, но более солидно, поднимая вопросы права на принципиальную высоту: «Мы отвергаем понятие правового государства… Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьез о правовом государстве и тем более применяет понятие правового государства к Советскому государству, то это значит, что он… отходит от марксистско-ленинского учения о государстве» [473]. Подобные откровения нельзя, разумеется, воспринимать как новейшие установки партийной элиты. В них ничего оригинального. Каганович поэтому не учит, не наставляет, он… предупреждает, что даже разговоры о правовом государстве должны быть немедленно пресечены.
Подобный подход, как это ни дико звучит, для коммунистов был не только естествен, он являлся единственно возможным, если, разумеется, признать подстраивание России под марксистскую утопию как вполне правомерный вариант государства нового типа. Но признать подобное, значит, признать и оправдать диктатуру, произвол, террор; значит, узаконить их и считать нормой жизни.
Еще В. Г. Короленко подметил, что ни классовый подход, ни диктатура пролетариата не могут лечь в основу конкретного плана построения новой жизни, ибо большевизм пропитан только «вож-делениями», они и есть его программа. Но она может привести лишь к одному – безграничному произволу. Большевики со своими «вож-делениями» неизбежно столкнут Россию «на мрачные бездорожья, с которых нет выхода» [474]. Мудрый писатель оказался прав.
Есть, однако, определенный слой людей, для которых «вож-деления» являются единственной жизненной установкой. Ради их удовлетворения они готовы на все. Это и есть маргиналы – люди без ремесла, без собственности, без крепких социальных корней. Они стали главной опорой большевизма.
Все дьяволы революции, непримиримые фанаты коммунистических идеалов, были по сути маргиналами. Они ничему не были обучены, ничего не умели и не хотели делать своими руками ни у станка, ни на земле. Надев кожаную тужурку и получив наган, они вдруг сразу почувствовали, что им все дозволено, что они вправе вершить суд и распоряжаться судьбами людей, что они – единственные наместники Идеи в селе, районе, городе. Это были самые страшные птенцы, выпорхнувшие из гнезда революции. Классическими маргиналами были и Павел Корчагин, и Макар Нагульнов и многие герои литературы социалистического реализма.
«Большую часть маргинального слоя составила молодежь, – справедливо отмечает профессор Г. С. Батыгин, – авангард любой насильственной революции, любого погрома. Инфантильное, фантастическое мировосприятие, неспособность критично оценивать свои поступки, абсолютное доминирование групповых ценностей – эффект “стаи” – и рвущаяся наружу неуправляемая телесная энергия – все это своего рода возрастная болезнь, которая преодолевается социализацией, освоением ролевых предписаний. В данном случае возрастная патология превратилась в патологию социальную: произошло закрепление маргинальных форм общественной жизни и интеграция их со структурами власти» [475].
Можно было бы предположить, что когда схлынет первая волна революционного фанатизма и даже так называемые вожди убедятся в полной нежизнестойкости спланированной ими тоталитарной коммунистической системы, то возобладает здравый смысл и страна начнет развиваться по-человечески, не обращая внимания на утопические лозунги. Но не тут-то было. Уже первое поколение марксистов во главе с В. И. Лениным сделало произвол и цинизм нетленными символами советской системы, ибо их важнейшим следствием оказалось то вожделение, о коем страждал нарком А. В. Луначарский, – некомпетентность, а значит, безоглядная преданность и сознательность. Некомпетентность намертво вмуровали в советскую систему с помощью новонайденного понятия НОМЕНКЛАТУРА. Ведь компетентный руководитель всегда интересы дела ставит выше безграмотных руководящих указаний и тем самым невольно сводит управленческий произвол к минимуму и… подрывает большевистскую нравственность, а она-то, как мы знаем, и покоится на произволе.
