(Как мы помним, зверки дают друг другу красивые и звучные имена, чаще всего не понимая их истинного значения. Так, одна из них в честь известной оперы назвала свою дочь Травиатой, сокращенно Травкой, что на самом деле в переводе с итальянского означает «падшая зверка», то есть дальше некуда.)

— А хочешь, я тебе портрет твоей Дики сделаю? — спросил Антошка. — И будет она всегда с тобой.

— А можешь? — недоверчиво спросил Бух. Как всякий истинный зверец, он был уверен, что живое существо должно уметь что-нибудь одно — или бить всех по голове, или плести силки.

— Да запросто! — воскликнул Антошка. — Мы знаешь какие ловкие? Мы можем так, что она будет совершенно как живая! Я тебе выжгу, хочешь?

— Я тебе сам выжгу! — заорал Бух, не знавший, что выжигать можно не только по другому существу, но и по дереву.

— Ну, не хочешь выжигать — из дерева вырежу. Только мне посмотреть на нее надо. Иначе непохоже выйдет.

— Так че ж я, к ней тебя поведу? Кто ты такой, чтобы к ней ходить? Она знаешь какая? Она… ваще! — сказал зверец, выражая тем самым высшую степень восхищения.

— А зачем мне к ней ходить? Ты ее сюда приведи, я и вырежу. Один раз взгляну — и готово. Хочу тебе напоследок приятное сделать, а то наутро, сам знаешь, кранты мне могут прийти. Очень даже запросто. А ты мне полюбился, привык я к тебе за это время…

Зверцы, как знают все зверьки, чрезвычайно падки на лесть. Сентиментальности они лишены, но жалость к себе им знакома, а уж восхищаться собой они готовы во всякое время и под любым предлогом.

— Да, я парень справный, — заметил зверец, сообразив, что если уж несчастный узник так к нему привязался, то какие же чувства должна к нему испытывать Дика! — Валяй, сбегаю, приведу… Поздно, правда. Да ведь завтра-то уж совсем поздно будет, ежели тебя наши порешат. Ничего, не прынцесса. Проснется. А наколку мне сможешь сделать с нее?

Зверцы очень любят покрывать себя наколками и татуировками, что означает у них высшую доблесть: чем больше наколок, тем более ты крут. Надеемся, маленький друг, что ты не такой дурак и потому понимаешь, какая это вредная, пошлая и некрасивая вещь — татуировки.

— Отчего ж, могу, — радостно ответил Антошка, представив себе, как именно он будет накалывать Буха.

— Класс! — взвизгнул зверец. — Сиди тут, все одно не вылезешь, а я щас. — И он умчался.

Отношение зверцов к зверкам в этом монологе отразилось со всей наглядностью: зверцы, конечно, закидывают своих зверок подарками и воют в их отсутствие, но в общем относятся к ним без всякого уважения, вроде как к еде, без которой плохо, но которая неспособна ни к умственной деятельности, ни к настоящей мужской дружбе. Так что разбудить среди ночи даже самую любимую зверку (если эти отношения вообще можно назвать любовью) зверцу ничего не стоит.

Бух убежал, тяжело топая, а Антошка, привязав к концу лианы тяжелую железную кружку, в которой ему спускали воду, принялся забрасывать лиану наверх, чтобы попасть в пень. Но не успел он выбросить кружку в первый раз, как кто-то сильно потянул его наверх.

«Наблюдают, сволочи, — подумал Антошка. — Ну все. Сейчас убьют при попытке к бегству».

— Зверек! — восхищенно прошептал кто-то над ним. — Зверек, какой ты умный! А мы-то все думали, как нам тебя вытащить!

Если Антошка в этот момент не потерял сознание, то исключительно потому, что падать в обморок перед зверюшей — даже в такой экстремальной ситуации — последнее дело.

О, конечно, конечно, ни одна зверюша, тем более кофейного цвета (что означает у зверюш особенно выраженное чувство долга) не оставит зверька в беде даже тогда, когда его зверьковые сограждане будут еще только неделю раскачиваться, собираться, готовиться и вообще всячески отлынивать от спасения собрата. То есть когда-то, рано или поздно, они, само собой, соберутся… но скорее всего будет вот именно что поздно, и никто не будет виноват.

Зверюша же приступает к решительным действиям сразу, потому что считает себя орудием Божьим. Господь дал ей для этого все необходимое — понимание того, что хорошо и что плохо, а также лапы и хвост. Зверюши надеются на Божью помощь, но и сами никогда не плошают, поскольку именно через посредство зверюш Господь и наводит на земле порядок. Так им кажется, и небезосновательно.

Спросит, бывало, иной зверек у зверюши: «Как же твой Бог все это терпит? Вот все вот это?!»

— А он и не терпит, — пожмет плечами зверюша. — Он для того нас и создал, чтобы мы в меру сил наших боролись со злом и устанавливали порядок. Вот видишь, улитка проезжую часть переползает? Так Господь меня и послал, чтобы я ее побыстрее перенесла и никакой глупый зверек, хи-хи, не переехал ее велосипедом. — И, улыбаясь, переносит улитку на другую сторону, попутно обмениваясь с нею новостями.

Вот почему спасение зверька зверюша немедленно сочла делом собственной совести и собственных лап. Отнесши больному приятелю корзиночку с пирожками, она в задумчивости шла домой по улицам зверькового города Гордого и размышляла, кого бы позвать в союзники. Она видела, в какую сторону относит Антошку, и примерно представляла, на сколько времени хватит гелия в шариках. Если верить ее расчетам, приземлиться он должен был в самом сердце Жестокого Мира, но как найти его там и, главное, как вызволить — она не совсем представляла. При этом она ни секунды не колебалась, спасать зверька или нет: зверюши в таких случаях вообще не колеблются.

И тут ее осенило.

Зверюши редко свистят в два пальца, но делать это умеют отлично. Она поднесла правую лапу ко рту и залихватски свистнула, так что шестеро маленьких зверьков, оглушительно пиная баллон, в мгновение ока выросли перед ней, как лист перед травой.

— Девчонка! — протянули они разочарованно все еще писклявыми голосами. — Ты откуда сигнал знаешь?

— Я много чего знаю, — загадочно сказала зверюша. — Например, знаю, что Антошку вашего в Жестокий Мир отнесло. А пока ваши взрослые раскачаются, из него там очень даже запросто могут чучело набить. — Зверюши прекрасно знают, что на юных зверьков надо уметь произвести впечатление, а впечатляют их, как правило, только жестокие сцены и ужасные подробности.

Юные зверьки тут же вспомнили, что Антошка был еще сравнительно ничего на фоне прочих зверьковых подростков, однажды сделал для их компании большого бумажного змея и вообще почти не посылал их подальше, когда они приставали с просьбой взять их на рыбалку или на крышу, куда зверьки изредка все-таки залезают чинить шифер. Он в общем был приличный, Антошка. Он даже был неплохой. И представить его в виде чучела… нет, это было невыносимо!

— Ладно, — суровым басом сказал старший из маленьких зверьков. — Говори давай, что делать.

Тем же вечером они вышли в путь: молодым зверькам было даже интересно отправиться в путешествие на ночь глядя, тем более что о Жестоком Мире они по молодости лет имели еще довольно смутное представление — знали только, что некоторые отважные зверьки там бывали и всякий раз благополучно возвращались, наведя шороху. По дороге через зверюшливый городок зверьки с тайной завистью оглядывали аккуратные домики, садики и огородики, зверюша сытно накормила зверьков у себя дома и прихватила еще одну корзиночку с пирожками, не забыв и бутыль домашней наливки — подкрепить несчастного пленника. Она ни на секунду не усомнилась в том, что сможет освободить его. Мысль о том, чтобы захватить в целях самообороны хотя бы кухонный ножик, не посетила ее круглую пушистую голову, поскольку Господь не одобряет насилия и уж верно найдет способ устроить все так, чтобы зверюше не пришлось брать греха на душу.

Долго, долго шли они безводными, бесплодными землями: десять километров — это часов пять самого быстрого пути для маленькой кофейной зверюши и шести совсем мелких зверьков. Зверьки принимались жаловаться и ныть, но зверюша либо поила их соком из бутылочки, либо принималась петь веселые песенки.

— Чего петь-то, — ворчал старший зверек. — Чего хорошего-то, — однако послушно подбирался, бодрился и, сам того не желая, принимался шагать в такт.