Надо заметить, что в этот момент дядя Семен был недалек от истины. Антошку как раз проносило над речкой, разделяющей зверьковый и зверюшливый города, и он с некоторым ужасом, закрыв один глаз, другим смотрел на проносящиеся внизу маленькие лодки и два песчаных пляжа, расположенные друг напротив друга. На зверюшливом пляже стояли аккуратные грибки и тенты, вдоль берега серой полоской тянулся ряд крохотных лежачков, казавшихся с высоты не более спичечной коробки каждый, и виднелись пестрые пятна ковриков и пледов, на которых зверюши чинно загорали, разложив всякую снедь и поставив охлаждаться бутылочки с газировкой. На зверьковом берегу не было ни тентов, ни лежачков. В песке барахтались грязные и визгливые маленькие зверьки и зверки, а их отцы в семейных сатиновых трусах стояли у самой воды, вооружившись биноклями и подзорными трубами. Они рассматривали зверюш. Антошка не видел со своей высоты ни биноклей, ни труб, но об этом воскресном развлечении сограждан знал очень хорошо, потому что сам не раз проводил выходные именно таким образом, высматривая на том берегу зверюшу посимпатичнее. Зверюши тоже знали об этих развлечениях и украдкой показывали зверькам кукиши или длинные розовые языки.

За речкой виднелся Паленый холм. Невзирая на всю зыбкость и шаткость своего положения, Антошка успел сообразить, что, если его затекшие лапы разожмутся, у холма запросто может появиться еще одно название — например, Пробитый. Он ясно вообразил себе, какую грандиозную выбоину оставит на склоне, и изо всех сил вцепился в веревочки, твердо решив не доставлять девчонкам этого удовольствия.

— Глумиться будут, — обиженно сопел он. — Придут пальцем показывать. Мол, летать и то не могут. Нет, мы можем! мы все можем! — и даже несколько раздулся от собственного достоинства, так что его подняло чуть повыше и понесло еще быстрее.

Вот мелькнули в последний раз ржавые крыши родного городка, блеснула река, потянулись ровные черепичные крыши и газоны зверюш, рядом с их уютными домиками сохло белье, а крошечные пушистые шары катались вокруг шаров побольше — это зверюшата помогали матерям копаться в огороде. Несколько шаров имели серо-бурый оттенок, и зверек с завистью узнал в них недавних перебежчиков.

— Ну ничего, — сказал он себе гордо, хотя и не так бодро, как раньше. — Подумаешь, огородики… садики… Физический труд унизителен. Зато мы летаем. Будем, как птицы, и войдем… то есть я хотел сказать, влетим… — (По контексту следовало добавить что-то про царствие небесное, но в положении зверька думать о таких вещах не хотелось.) — В историю влетим! В светлое будущее!

Однако наверху было холодно, лапы затекали, а шарики не собирались спускаться; к тому же прихотливый ветер больших высот поматывал зверька туда-сюда и грозил занести его в такие места, где, возможно, живут одни зверцы, а может быть, и вообще никто не живет, а простираются одни только безводные земли. Всякому известно, что зверьковый город Гордый и зверюшливый город Преображенск с юга и запада окружены степями и песками, а с севера и востока — лесами; говорят, что где-то есть еще море, но его никто никогда не видел, только рассказывали. Правда, зверюшу Ильку со зверьком Федей (другим Федей, не дядей) однажды туда унесло, но на пользу зверьку Феде это не пошло — он потом, говорят, совершенно опушился, забросил прежние радости и переселился к ушастым тварям, где опустился до того, что вывел несколько новых сортов деревьев, будто бы плодоносивших бижутерией.

Зверюши, перед носом которых по земле пробегала разноцветная тень от шариков, поднимали головы и всплескивали лапами.

— И куда ж его несет, голубчика? — сочувственно спрашивали те, что постарше.

— Он увидит новые земли! — пищали романтичные зверюши помоложе. — Как интересно!

Старшие зверюши знали, что ничего интересного в новых землях нет, и что вообще «нет места другого такого, как дом», как поется в любимом зверюшливом гимне. Гимн этот давным-давно сочинили английские зверюши, большие любительницы стриженых газонов и чаю с молоком. Собираясь позверюшествовать ровно в пять часов вечера за чашкой крепкого английского чая, они обязательно поют хором: «Wherever you may roam, there's no place like home». В переводе на русский язык эта печальная песня звучит примерно так:

Если зверюшам случается (разумеется, ненадолго и по крайней необходимости) покидать домики и отправляться в странствия (о которых, возможно, мы еще расскажем в своем месте и в свое время), они непременно поют эту песню у одинокого печального костерка в холодных горах или туманных полях, и жалобное их пение далеко разносится в безответных просторах. Обычно же всякая правильная зверюша и так знает, что ни в каких, даже самых далеких и загадочных краях не найдешь ничего лучше своего домика, чайничка, кофейничка, огородика и любящей родни. Зверьков, напротив, неудержимо тянет вдаль, словно под хвостом у них шило.

Большие зверюши провожали Антошку на его воздушных шариках печальными и тревожными взглядами — они-то видели, что его все сильнее сносит на северо-северо-восток, где находилось нечто гораздо худшее, нежели безводные земли: там простирался Жестокий Мир, о котором в Преображенске не любили не то что говорить, а и думать.

Жестоким Миром называется местность, лежащая в добром десятке километров от зверьково-зверюшливой территории, и обитают там неоднократно упоминавшиеся выше зверцы и зверки — лишенные морали примитивные существа, отличающиеся крайней степенью злобности и дикости. Если бы зверцы были чуть умнее, они, несомненно, давно подчинили бы себе все окрестные пространства, но, по счастью, Господь управил так, что большая злоба редко уживается с умом.

Зверца описать очень трудно, поскольку зло вообще ускользает от описания, любя темные углы и боясь точного слова. Больше всего зверец похож на бобра, но не доброго и трудолюбивого, а буквально лопающегося от беспричинной ярости. Он бур, толст, коротколап, приземист. Его маленькие, заплывшие и вдобавок всегда прищуренные глазки буравят вас с таким сознанием зверцового превосходства и вашей ничтожности, что всякому встречному под взглядом зверца хочется немедленно провалиться сквозь землю. Зверцы сильны, мускулисты и крайне самоуверенны. На пузе у всякого уважающего себя зверца, даже если ему отроду нет году, укреплены пейджер, мобильный телефон и пистолет. Его почти отсутствующую шею украшает фрагмент толстой золотой цепи, которую зверцы некогда украли с дуба. Впрочем, зверцы рядятся не только в золотые цепи: иногда они специально надевают отвратительные лохмотья, чтобы тем самым подчеркнуть свое право на грабеж. Но под лохмотьями или под красной бархатной шкурой, под спортивным костюмом или кожаной курткой-косухой всегда помещается одно и то же внутреннее содержание: криволапое, короткое и мускулистое тельце без всяких признаков души.

Зубы у зверцов по большей части вставные, железные, ибо свои природные они либо выбивают в бесчисленных драках, либо стачивают о жертвы. В смысле пищи зверцы всеядны — они сжирают все, что не успевает от них убежать и что нельзя использовать с большей выгодой. Выражение зверцовых морд больше всего напоминает бультерьерское — внешнее равнодушие, в любую секунду готовое взорваться неожиданной и необъяснимой ненавистью ко всему живому. Перевоспитывать зверцов бесполезно, дураков нет.