— Леша… — прошелестела мать.

— Ладно, — сказал отец, поднимая сумку. — Пока хватит.

На следующий день Илюша сменил личинку замка и добавил в кодекс новое правило: запирать дверь. Он также заточил несколько гвоздей-пятнашек, выдержал их на подоконнике, чтоб хорошенько заржавели, а потом спрятал в комнате, в разных местах. Теперь даже самое малое ранение в ногу должно было стоить врагу непременного заражения крови и очень мучительной смерти. Очень-очень мучительной. Так, вооруженный гвоздями, замком и планом, мальчик стал ждать следующего нападения.

Он ждал, не расслабляясь ни на минуту, даже во сне, ждал неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Он совершенствовал оружие, оттачивал план, а враг все медлил и не шел.

— Пока хватит, — сказал враг, уходя.

Надолго же ему хватило! Но эту пассивность нельзя было списать на трусость: Илюша слишком хорошо знал своего противника, чтобы тешить себя подобной иллюзией. Враг просто выбирал подходящий момент, а потому следовало поддерживать постоянную боеготовность.

Впрочем, жизнь состояла не из одного только этого напряженного ожидания. Мать, в общем, притихла, словно впала в вечную спячку, зато подрастала Ирка, каждым своим самостоятельным движением претендуя на независимость, пробуя на прочность частокол илюшиных правил, расшатывая заборы и нарушая границы. Это тоже требовало внимания, раздражало и отвлекало. В школу сестра пошла с радостью, удивившей Илюшу. Сам он это учреждение ненавидел еще со времен мытья коридоров, но знал его казенную, лицемерную, воняющую туалетом и хозяйственным мылом изнанку достаточно хорошо для того, чтобы успешно дурить систему, прямыми и обходными путями перепрыгивая из школы в школу, из класса в класс — вплоть до аттестата.

Весной 99-го у матери обнаружилась опухоль, и в комнату их вечной коммуналки задом наперед, как будто подчеркивая страх перед будущим, вползло неприятное слово “рак” — вползло и поселилось в каждом укромном уголке, рядом с проржавевшими насквозь гвоздями-пятнашками. Парадоксальным образом болезнь словно вдохнула жизнь в наташино равнодушное полумертвое бытие: мать встрепенулась, стала бегать по библиотекам, врачам, консультациям.

Илюша в то время неплохо зарабатывал сборкой игровых приставок и ремонтом компьютеров; этих денег с лихвой хватало на обычные расходы, но никак не на лечебные процедуры. Он перетер проблему с умными приятелями — те в один голос советовали уезжать: в Израиле медицина хорошая и дармовая, заодно и от армии закосишь… Мать встретила новый проект с небывалым воодушевлением, заговорила о втором рождении, обновлении, дополнительном шансе. Ей вдруг разом и до отвращения опостылела коммуналка, раскаленное петербургское лето, вонь мусорных баков во дворе, унылый телеящик, клешнястая смерть, поселившаяся за шкафом и под кроватью, а пуще всего — воздух несчастья, которым ей приходилось дышать вот уже почти десять лет, с отцовского ухода.

Кстати об отце: для оформления документов требовалась его подпись — согласие на вывоз детей. Впервые за эти годы Илья стал наводить справки — с тем же осторожным омерзением, с каким по острой необходимости просовывают руку в сырую вонючую нору. Наконец друг свел Илюшу с парнем, специализирующимся на постоянных поисках истины и себя в ней. На момент встречи поисковик пребывал в хипарях, но совсем незадолго до этого прошел через Игнатьича.

По его словам, Учитель здравствовал и процветал, а секта по-прежнему обладала устойчивым, хотя и не слишком большим ядром, причем упор в “воспитании Светом” делался теперь не на детей, а на молодых людей, преимущественно — девушек от восемнадцати и старше.

— Понимаешь, — говорил хипарь. — У Игнатьича сейчас теория, будто Свет приходит в мир только через новорожденных. А для этого телки нужны помоложе да поздоровее. Он их, значит, собирает, башку дурит, а потом подкладывает под особо светлых апостолов. Вернее, под апостола. Есть у него там один, особо елдастый осеменяка. Апостол Петр, блин. На тебя похож, только лысый.

— Фамилия? — похолодев, спросил Илюша.

— Вроде как Доронин, — отвечал хипарь. — Но я не уверен. Так это он тебе нужен? Родственник? Ну, чувак, этого так просто не застанешь. Его ведь от телки к телке водят, как быка-производителя. Согласно расписанию осеменения. Неплохая работка, а? Может, зря я оттуда свалил…

Илюша записал несколько телефонов. В противоположность мнению хипаря, найти апостола Петра Доронина не составило большого труда. Голос в трубке звучал до ужаса знакомо.

— Надо встретиться, — сказал Илюша.

— А с кем я разговариваю?

Илья откашлялся.

— Это Илья.

— Ага, — после секундной заминки произнес отец. — Не узнал. Хрипишь сильно. Простудился или просто волнуешься?

— Надо встретиться.

— Зачем? Пырять ножом станешь?

Илья объяснил.

— А какой мне резон подписывать? — усмехнулся отец. — У вас что — деньги есть?

Илюша вдруг разом успокоился. Торговаться он умел хорошо.

— Комната, — пояснил он. — Мы выписываемся, ты остаешься.

— Ага. Комната и тысяча баксов.

“Сволочь…” — подумал Илюша, но вслух согласился.

Встречу отец назначил в насквозь продуваемом пригороде, в одной из квартир-осеменявок. Был конец ноября, холодного и бесснежного. Разыскивая нужный дом, Илюша шел от метро по чавкающей грязи, старательно сосредоточившись на вопросе, отчего эта мерзость отказывается промерзать даже при такой минусовой температуре. Ответа не находилось, и слава Богу, потому что иначе пришлось бы думать о чем-то другом.

Отец оказался поразительно маленьким: Илюша помнил его великаном. Он действительно очень сильно облысел. Раздеваться Илья отказался. Прошли на кухню, он достал бумаги, показал:

— Подпиши здесь и здесь.

Отец взял ручку.

— Деньги принес?

— Принес.

— Покажи.

Илюша вынул пачку, дождался, пока отец подпишет, затем вернул деньги в карман, собрал документы и тогда уже с наслаждением ударил кулаком в лицо, похожее на ежедневное отражение в зеркале. Опрокинув табуретку, отец сел на пол между плитой и холодильником.

— Оставь деньги, — прохрипел он и завозился, пытаясь подняться. — Это не для меня.

В дверном проеме мелькнуло испуганное женское лицо. Илюша достал заранее припасенный газовый пистолет. На этот раз он пришел с планом.

— Видал? Сиди, не рыпайся, тварь темная. Бычара тупой. Жди, пока на случку позовут.

Горохом ссыпавшись по лестнице, Илья выскочил из подъезда. Ветер встретил его пощечиной; выставив вперед локоть для защиты от ударов ноября, он двинулся по чавкающей марсианской пустыне. О! Вот почему эта грязь не замерзает при минус семи: просто она не земная, а марсианская! Все прошло по плану, но радости от успешно проведенной операции не было и в помине. Наоборот — на сердце мерзила все та же марсианская мразь, а кулак горел, как оскверненный.

Он остановился, присел и сунул кисть руки в коричневую лужу с колкими айсбергами льдинок. Стало полегче. Из-за угла вывернулась навстречу высокая круглоголовая фигура в короткой куртке. Илья обернулся: сзади тоже чернел кто-то, пониже. Неужели по его душу? Спасибо тебе, папа… Выпрямившись, он сжал в кармане рукоятку газового пистолета. Бежать нельзя: догонят непременно, вдвоем, и тогда уже точно затопчут. Единственный шанс — ударить первым. Илья глубоко вдохнул и стартовал навстречу высокому — быстрыми мелкими шагами, ставя ноги пошире для пущей устойчивости.

Высокий приближался. В темноте Илюша видел лишь его силуэт. Вот он сделал движение, проверяя, застегнута ли куртка, поднял локти, натягивая на голову капюшон, затем еще что-то… что? Илья прибавил ходу, подавляя в себе желание оглянуться на второго: пусть высокий знает, что вся сила противника нацелена только на него. Теперь они шли, как два самолета на встречных курсах: кто не выдержит, дрогнет, отвернет?

Между ними оставалось не более десяти метров, когда противник вступил в световой круг фонаря, и Илюша увидел его лицо… лицо?.. — нет, не лицо!.. — марсианское рыло с вытаращенными кругляшами гипертрофированных гляделок, кабаньим пятаком вместо носа и гладкими бурыми щеками. Уже потом, снова и снова прокручивая этот эпизод в замедленной съемке памяти, Илья понял, что перед ним был всего-навсего человек в противогазе: нападавшие страховались против его газового пистолета или баллончика, или других подобных неожиданностей… — но тогда… тогда он был абсолютно уверен, что речь идет о самой что ни на есть дикой, гадкой, нечеловеческой, инопланетной мерзости, более чем естественной в этом гадком, нечеловеческом, инопланетном антураже спального петербургского пригорода, в этом мерзлом, пустынном, гнилом, ночном ноябре, сочащимся грязью, и смертью, и холодом.