Дело в том, что в избалованной столице никто не заметил приехавшей из Питера выставки; ни плакаты, ни флаеры, ни даже две-три крошечные заметки в отделах новостей городских газет посетителей не прибавили. Свет Учения терялся в бесовском мелькании огней игральных автоматов, к коим, наоборот, народная тропа не зарастала в любое время суток. Игнатьич, занавесив лик волосом, ходил мрачным, скрежетал зубами и туманно намекал на всеобщее предательство, а на последней вечере, преломив хлеб, прямо пожаловался на то, что апостолы объедают его ввиду своей очевидной бесполезности.

Устыдившись, ученики постановили привлечь телевидение. На первый взгляд это казалось невозможным, но, как известно, илюшин отец, а ныне — апостол Петр, с младых ногтей отказывался признавать невозможным что бы то ни было. Как он этого добился — неизвестно, но фактом является то, что, выехав из ДК утром, в одиночку и на метро, он к четырем часам пополудни вернулся в сопровождении съемочной группы и на “Газели”, разукрашенной всемирно известными логотипами одного из центральных телевизионных каналов.

Пока техник и осветитель, споро разматывая кабели, расставляли штативы и аппаратуру, отец водил по выставке корреспондентку, совсем еще молоденькую, но уже известную никак не менее вышеупомянутых логотипов. Корреспондентка загадочно улыбалась и поглядывала на апостола Петра с затаенным расчетом: отец, когда хотел, умел быть совершенно неотразимым.

— Видите, видите? — сияя глазами, говорил отец. — Как я вам и обещал, это что-то необыкновенное. Не только и даже не столько живопись, сколько мировосприятие, глубокое и совершенное в своей абсолютной законченности. Впрочем, я не умею рассказать как надо. Сейчас придет Учитель и…

— Что вы, что вы, Петя, — отвечала корреспондентка, невзначай упираясь правой грудью в плечо экскурсовода. — Вы и сами все превосходно объясняете. И так увлеченно… Послушайте, а вот этого художника мы уже видели раньше, вон на той стене. Я не ошиблась? Он и в самом деле… хи-хи… восьмипалый?

Отец улыбнулся.

— Нет, конечно. Восемь пальцев отражают стремление души к свету. Представьте себе, что пальцы — это лучи. Неужели вам в этом случае не покажется, что пять — это катастрофически мало? Не захочется больше?

— Захочется… честно говоря, Петя, мне уже… хи-хи… хочется… Но тогда почему только восемь? Ах, да: ведь это рисовал ребенок. Наверное, он умеет считать только до восьми, так?

Корреспондентка снова хихикнула, и крутившийся невдалеке от отца Илюша почувствовал укол самолюбия. Он с четырех лет считал не хуже этой раскрашенной дуры.

— Сама говорит, а сама не знает…

Мальчик пробурчал это буквально себе под нос, совсем-совсем тихо, но корреспондентка услышала и обернулась.

— А вот и он сам, — сказал отец с легким оттенком недовольства. — Иди сюда, Илюша. Знакомьтесь: Илья Доронин, автор этих картин. А по совместительству — мой сын.

Это конторское “по совместительству” задело Илюшу еще больше. Он был прежде всего сыном, а потом уже все остальное, включая эту дурацкую тетку, дурацкую Москву и дурацкую выставку.

— Боже, какие ресницы! — воскликнула корреспондентка, приседая на корточки и таким образом подравниваясь с Илюшей в росте. — Прямо смерть чувихам. В точности, как у папы… Петя, сделайте мне такого же… хи-хи…

Он протянула руку для знакомства.

— Вика.

— Илья, — ответил Илюша, стараясь сделать рукопожатие максимально крепким.

— Ого! Да он еще и прижать умеет! — Вика рассмеялась еще игривее прежнего, но вдруг, словно сама себя оборвав, посмотрела на часы. — Петя, вы, может быть, поторопите своего босса? У меня-то лично вечер вполне себе свободный, а вот техники каждую минутку считают… Телевидение, что поделаешь. Вы идите, а я тут пока… хи-хи… развлекусь с молодым человеком… о'кей? Он ведь не даст мне соскучиться, правда?

Немного поколебавшись, отец кивнул и быстрым шагом направился в глубь помещения, в направлении конторки, где апостолы в несколько рук готовили Учителя к судьбоносному телевизионному интервью. Корреспондентка склонила голову набок и уставилась на Илюшу изучающим взглядом. Глаза ее улыбались.

— Ну что, Илья Петрович…

“Красивая, — подумал мальчик. — Почти как мама. Жаль, что такая дура”.

— Илья Алексеевич, — поправил он.

— Алексеевич? Разве твой папа — не Петр?

— Петр, — неохотно подтвердил Илюша. — Но вообще-то он Алексей. А Петр — это как бы. Вернее, как будто.

— Ага, понятно… — Вика зачем-то щелкнула пальцами. — Как бы, вернее, как будто.

Коренастый, наголо обритый парень примостился рядом с ними и принялся возиться с огромной камерой, нажимая на кнопки и покручивая колесики. В другое время мальчик с удовольствием понаблюдал бы за ним, но сейчас Илюша заменял отца и не мог отвлекаться.

— Особое впечатление на выставке производят картины одного из художников, Ильи Доронина… — вдруг произнесла корреспондентка с какой-то странной интонацией, словно репетировала ответ на уроке. — Их автор любезно согласился предоставить нам эксклюзивное интервью. Сколько тебе лет, Илюша?

— Семь.

— Семь лет, и уже столь ярко выраженная манера… я бы даже сказала — стиль! Как тебе это удается?

Илюша пожал плечами. Эта Вика не переставала удивлять. То говорила нормально, то вдруг зачастила, как радио на кухне.

— А чего тут такого? — буркнул он. — Беру краски, кисточку и рисую.

— Вот так! Беру краски и рисую! — с энтузиазмом повторила корреспондентка. — Вот так. Что ж, не принято спрашивать у художника о смысле его творения: тут нужно внимать сердцем и чувствовать душой. И все же, Илья: что ты хотел выразить, показать… ну, вот хотя бы этим рисунком?

“Вот оно”, — подумал Илюша. Всех приехавших на выставку детей подготовили к этому вопросу заранее. Мальчик откашлялся, с трудом припоминая зазубренный текст.

— Я хотел выразить свет. В душе у каждого… — он запнулся, дернул подбородком и начал сначала. — Нет, не так… Я хотел выразить свет. Согласно Учению, в душе у каждого есть частица света живой природы. Нужно только постараться услышать его. Учитель говорит, что рисунок — это то, что услышано глазами.

Закончив тираду, Илюша облегченно вздохнул. Накопившаяся усталость давала себя знать: слова, которые раньше бодрыми камешками отскакивали от зубов, теперь шлепались на пол, как жирные жабы. Корреспондентка заинтересованно покачала головой. В ее взгляде появилось новое выражение, которое можно было бы назвать хищноватым, если бы речь шла о продавщице или о менте, а не о такой красивой, хотя и глуповатой тете.

— Ага… Значит, услышано глазами… — Вика прищурилась, помолчала и вдруг снова заговорила нормальным голосом. — Но это ведь, как ты говоришь, как бы. Вернее, как будто. Правда?

Илюша оторопел. Откуда она знает? Корреспондентка заговорщицки подмигнула мальчику.

— Ну, вот видишь. Хочешь, я угадаю еще один твой секрет? Тебе самому не нравятся твои рисунки. Твои учителя их хвалят, но тебе они ни капельки не нравятся. Ни капелюшечки.

Она показала сложенную щепоткой руку. Илюша почувствовал, что краснеет. Эта красивая Вика оказалась вовсе не такой дурой. Он оглянулся по сторонам. Хорошо, что никто их не слышал. Вика снова весело подмигнула. Она видела его насквозь — его страх, его сомнения, его повседневное напряжение. Илюша стоял перед нею, как голый.

— Я никому не скажу, — шепнула Вика, сделав таинственное лицо. — Можешь не бояться. Я в твоем возрасте тоже любила разыгрывать взрослых. Почему бы не дать им то, что они так хотят получить, правда? Пусть себе тешатся, да? А мы посмеемся… ха-ха… Ты ведь над ними посмеиваешься?

— Нет, — сказал он. — Я не посмеиваюсь. Они хорошие.

— А что ты рисуешь на самом деле, Илья? Скажи, все равно никто не услышит. Или ты боишься? Ведь боишься?

— Вот еще! — вспыхнув, отвечал Илюша. — Ничего я не боюсь. Я рисую…

Он на секунду задумался и вдруг припомнил, как рисовал свою самую первую картину, когда мир еще был целым, рядом сидела почти здоровая мама, а отец звался Алексеем и любил их не по совместительству.