-Верка! Верка!

-Наташка, беги!! Аааа!! - и крик внезапно оборвался. Довгаль встала на колено и от отчаяния выпустила сначала один диск, а потом другой в сторону фашистов, а потом побежала к лагерю. За подмогой.

Она так и не узнала, что случилось с Верой. Потому что этот немецкий взвод был не один. Лагерь раненых атаковали с трех сторон, воспользовавшись тем, что бригада вся ушла на юг.

Немцы знали об операции, как позже сделали вывод старшие командиры. Знали время, знали маршруты, знали силы. Но это будет позже, а сейчас раненые, врачи,фельдшера и комендантский взвод отбивал атаку немецких ягерей.

Раненые в руки - стреляли с одной руки.

Раненые в ноги - привалившись к деревьям.

И ведь отбились! Немцы не рассчитывали на такое сопротивление. Рассчитывали, что можно накрыть тыловую базу, пока сама бригада погибает в огневых мешках у Доброслей. Рассчитывали, но...

Но разве может немецкий ум просчитать русский характер? Разве можно учитывать при планировании операции, что ослепший от осколочного ранения в голову сержант Кокорин будет кидать гранаты на слух? Что ходячие раненые могут встать и пойти в штыковую контратаку? А неходячие - с ампутированными ступнями - поползут за ними вслед...

И егеря побежали. Слишком это страшно, видеть, как на тебя бежит - бежит? ковыляет, шатаясь! - русский десантник, обнаженный по пояс, со свежеокровавленными бинтами груди, а по подбородку стекает красная струйка из разорванного пулей рта. И блестит тесак винтовки, ходящей ходуном в ослабевших руках. Это страшно. Правда, страшно. Кажется, что прав был великий Фридрих - убей, а потом толкни. Иначе русский не упадет.

И немцы отступили.

И только после этого техник-интендант третьего ранга Наталья Довгаль бросилась туда, где осталась Вера.

Но там ее не было. Снег на поляне был истоптан, кое-где рябиной краснели капли крови.

-В плен попала... - сказал кто-то за спиной.

И напрасно Наташка кричала на бойцов, плакала, рыдала, уговаривала...

Без приказа Тарасова комендантский взвод не мог оставить базу. А комбриг вернулся только к вечеру. Усталый и подавленный. Как и вся бригада. Равнодушно выслушал Наталью и...

-Вернитесь в расположение своего батальона.

А потом отвернулся.

Наташка полночи проревела, уткнувшись в плечо Димке. Она не знала, что было еще не поздно... И это хорошо, что не знала...

...Вера не успела даже натянуть ватные штаны, когда прямо перед ней выскочил немец, и сразу прицелился ей в лицо. Но опустил ствол и заржал во всю пасть, обнажив желтые, прокуренные зубы:

-Дитрих! Тут баба русская ссыт!

-Хватай ее!

А потом началась пальба.

-Наташка, беги! - завизжала она, но тут же была сбита ударом кулака в лицо и потеряла сознание.

А пришла в себя на полу в какой-то избе. От пинка под ребра:

-Приехали, большевистская шлюха! - над най, склонившись стоял тот самый немец с лошадиными зубами. - Не люблю трахать бесчувственных девок. Надеюсь, ты горячая кобылка? Не разочаруешь нас?

Ответом ему был гогот других солдат.

Немец подхватил ее и поставил, привалил к стене. А потом достал нож.

-Юрген, не режь ее! Я мертвых баб не люблю! - крикнул кто-то из немцев.

-Заткнись, Дитрих! Я знаю, что делаю!

А потом стал срезать с нее одежду. Она дернулась было, но получила крепкую пощечину

Она закрыла глаза, тихо сходя с ума от неизбежного кошмара...

-Как капуста! Смотри, сколько одежды! - засмеялся кто-то.

-Вот черт! Она вшивая! - отшатнулся сдиравший с нее белье немец.

-А мы ее помоем, Юрген!

С девчонки стащили остатки белья и потащили ее на улицу. Голую. Прикрывавшую себя только руками. Почему-то ей не плакалось и было тепло. Как тогда, в прошлом мае, когда она целовалась с Юркой, под только расцветшей сиренью, мама тогда ругалась до полночи, а она ведь только целовалась и ни-ни...

Ведро ледяной воды обожгло нежную девичью кожу. Потом еще одно. И еще. Со всех сторон. Но она все равно не плакала. Глаза ее смерзлись, как и сердце.

...-Юр, ты меня правда любишь?

-Правда! Вот сдам экзамены, пойдем к председателю - пусть расписывает!

-Может подождем до октября? Урожай соберем...

-Быстрее хочу...

-Торопыга ты мой...

...-Мой ее тщательнее, Юрген! Я не хочу от нее тиф подхватить!

Окатив еще одним ведром ледяной, только что из колодца, воды немец удовлетворенно сказал:

-Ну вот, теперь она арийские тела не осквернит! Замерзла? Холодно? - пнул он ее по ноге.

Вера не ответила. Только упала на колени от удара.

-Какая торопливая! Потерпи! - немец схватил ее за волосы и потащил за собой в избу. Она больно ударилась лицом о дверной косяк. Но чувствовала не боль...

...Боли не было. Было так сладко, так счастливо, что... что слезы текли сами собой. Юрка, сильно испугавшись, утешал ее, гладил по мокрым щекам, целовал, шептал всякие глупости. Самая нежная ночь в году, самая короткая. Самая сумасшедшая. Русские женщины - самые целомудренные в мире. Слишком короткие ночи летом. Слишком холодные - зимой. Но только не сегодня, только не сегодня.

-Хороший мой, иди ко мне...

-Иди сюда, шлюха! - немец нагнул ее, навалив голой грудью на стол, залязгав пряжками за спиной. Потом навалился телом, прижав к клеенчатой скатерти. Она услышала табачное, зловонное дыхание, открыла глаза и... Увидела брошенный кем-то тесак, с налипшими на него кусочками тушенки. Свиной? Говяжей? Она схватила этот тесак и молча ударила себя в низ живота, пробив самую нежную свою плоть. Тесак пробил ее и воткнулся в самое вонючее немецкое место.

Убивали ее долго. Сначала просто пинали, потом вытащили на мороз, отрезали тем же тесаком груди, завернули руки за спину и так подвесили. Потом...

А она улыбалась беззубым ртом.

Она вернулась в ту ночь - с двадцать второго на двадцать третье июня. Мама утром не ругалась, когда Вера провожала Юрку на фронт. Мама плакала. Как плакала и в октябре, когда Вера ушла добровольцем. Говорила, что у войны не женское лицо.

Мама была права.

У войны не женское лицо. У нее вообще нет лица.

У войны страшная, кровавая, жестокая харя.

-Конечно мы знали, Николай Ефимович! Ваши частоты нам были известны. Шифры тоже мы читали легко. Увы для вас, к счастью для нас!

-Это да, для вас к счастью... - ответил Тарасов.

-Что же произошло дальше, господин подполковник?

-Во время операции под Доброслями майор Гринев был легко ранен. После чего был эвакуирован в тыл.

-Вы видели его?

-Нет. Об этом на совещании Латыпову и мне доложил комиссар двести четвертой Никитин. Сам же Гринев так и не появился.

-Кстати, как вы, господин подполковник, относитесь к институту комиссаров?

-Отрицательно. В армии в основу должен быть положен принцип единоначалия. Если приказ командира может кто-то отменить - это не армия. Это балаган. Хорошо, если у командира с комиссаром - взаимопонимание. Но... Этого сложно добиться, понимаете, Юрген?

-Конечно, лично я вижу в институте комиссаров - элемент контроля коммунистами над армией, - фон Вальдерзее флегматично жевал бутерброд с ветчиной. - Насколько я понимаю, Сталин так и не доверяет Красной Армии, после процессов тридцатых?

-Это вы, герр обер-лейтенант, у Сталина и спросите...

-Еще спросим, господин подполковник, еще спросим...

Тарасов едва сдержал ухмылку:

-Юрген, но вермахт тоже находится под контролем НСДАП? Не так ли?

-Нет. Не так. Конечно, у нас есть политические руководители - они следят за поддержанием национал-социалистического духа, но моей работой из политиков никто не руководит.

-Юрген, вы уверены?

Фон Вальдерзее аж поперхнулся ветчиной:

-Интересно, кто из нас допрашиваемый? Итак, почему ваше военный совет принял решение уйти под Игожево?