- Не трогайте, ироды! Мой он, мой! Прошу вас... - и зарыдала.
- Это что за явление Христа народу! - грозно рявкнул на бабу подошедший незаметно комбат.
- Товарищ капитан... - начал было лейтенант.
Жук остановил его движением руки и присел перед валяющейся на снегу бабе:
- Эй, ты кто такая?
- Авдотья я... - распрямилась та. Круглое ее лицо покраснело от слез. - Отдайте Вовочку, а?
- Какого еще Вовочку? Ты что, Авдотья, с ума сошла?
- Вольдемара моего отдайте. Он мирный. Он велетинар. Он мне корову сладил...
Жук сдвинул шапку на затылок:
- Вольдемара? Немца, что ли?
- Муж он мне! Христом богом клянусь, муж!
- А что, русского мужа не смогла найти?
Баба вдруг затихла.
- Что молчишь-то? - потряс ее за плечо капитан.
- Без вести пропал в сорок первом... А что ж мне... Одной, тут хоть и немец, а мужик же! Велитинар опять же, велитинар... - и опять зарыдала.
Она почти молитвенно повторяла крестьянски уважаемую профессию пленного, как будто бы это могло помочь ему и ей.
- Велитинар!
По лицу комбата пробежало судорогой презрение:
- Он твоего мужа и убил...
Авдотья затрясла неприкрытой головой:
- Да что ты, что ты... Вовочка и муху не обидит, вона он мне как корову слечил... Что ты, что ты...
Волосы ее, в которых уже блестела седина, немытыми прядями раскидались по плечам.
- Что ты говоришь, то а? Как же он мужа моего убил? Ты ж советский человек, как такую ерунду говоришь? Он же корову!
Жук сплюнул себе под ноги:
- Корову говоришь? Корову это хорошо... Это он молодец! В сарай потаскуху. Этого в штаб.
Баба завыла, вцепившись себе в волосы. Когда двое десантников подхватили ее под руки и потащили в сарай, она извернулась и пнула капитана по ноге. Тот только покачал головой в ответ:
- Советский, значит, человек...
- Нет продуктов, товарищ капитан! Вообще ничего нет. Так, по мелочи насобирали, - подошел к нему начштаба батальона. - У кого колбаса, у кого галеты. И у местных тоже ни черта нет. Все выскоблено.
Жук опять сплюнул. На этот раз от досады. Главная цель операции не была достигнута:
- А корова этой бабы?
- Нету коровы. Видимо, немцы увели.
Комбат нахмурился:
- Потери?
- Подсчеты ведем еще. Струков помощи просит. Завязли на подступах.
- Поможем. Кто командир штурмового взвода был?
- Погиб, товарищ капитан... Вместо него старший сержант Фомичев.
- Где он?
- Тут я, товарищ капитан, - откликнулся рядом стоявший Фомичев.
- Твой взвод остается здесь. Занимайте оборону. Раненых оставляем тут. Пусть отогреются ночку-другую в избах.
Фомичев приложил руку к грязной ушанке, но ответить не успел. Со стороны сарая раздался выстрел.
Командиры обернулись на звук. От сарая неторопливо отходили двое десантников.
- Что там, бойцы!
- Да бабу эту... Осколком... Случайно...
Жук поджал губы, подумал...
- Ну и черт с ней! Действуй, Фомичев! Да... Дорогу заминируй чем-нибудь...
Раненых оказалось аж шестьдесят человек.
Их растащили по уцелевшим избам.
А потом, под звуки боя, доносившиеся с той стороны Чернорученки, стали занимать окопы, брошенные немцами.
Комбат двинулся было со своим штабом обратно в лес, но его остановил крик одного из бойцов:
- Товарищ капитан, товарищ капитан! Идите скорее сюда!
Жук оглянулся на крик. Боец стоял возле немецкой траншеи, сняв ушанку и молча смотря себе под ноги.
- Что у тебя, рядовой? - подошел капитан.
Вместо ответа десантник показал себе под ноги. На бруствер. Капитан, посмотрев туда же, побелел от увиденного...
14.
- И куда же делся наш офицер?
Тарасов хмыкнул:
- Расстреляли. А куда ж его? Мне и своих-то нечем было кормить.
- Подполковник! Вы понимаете, что нарушили все правила войны? - в голосе обер-лейтенанта звякнул металл. - Вы убили пленного, безоружного человека. Не лично, конечно, но по вашему же приказу! Так?
- Так, - спокойно ответил подполковник. - А вы бы предпочли, чтобы он замерз в первую же ночь? Мне его приволокли в одних подштанниках.
- Согласно Женевской Конвенции двадцать девятого года, вы должны были обеспечить ему приемлемые условия содержания! Впрочем, ваша страна ее не подписала, - всем своим видом фон Вальдерзее показывал презрение и отвращение к русским варварам, не умеющим цивилизованно воевать.
- Зато ваша страна ее подписала... - криво усмехнулся Тарасов.
- И мы ее выполняем, между прочим! - гордо сказал обер-лейтенант.
- Да. Мы видели, как вы ее выполняете. Я лично видел.
- На что вы намекаете? - не понял немец.
- Я не намекаю, а прямым текстом говорю, что лично видел трупы попавших к вам в плен наших разведчиков.
- Идет война и здесь не санаторий, господин подполковник. Они вполне могли скончаться от ран, даже несмотря на высококвалифицированную помощь немецких врачей, - пожал плечами обер-лейтенант.
- Да... Помощь была высококвалифицированная. Даже очень. Это у ваших врачей новейшие методы лечения такие - раздевать догола, укладывать на бруствер окопа и заливать холодной водой? Общеукрепляющая бруствер метода? При этом, что бы ребята не дергались, их протыкали штыками. Это у вас вместо фиксации?
- Этого не может быть! - возмутился фон Вальдерзее. - Мы воюем по европейским законам, а не по азиатским!
- Да, да... Я помню... Женевскую конвенцию вы подписали, ага...
- Нет, конечно, и у нас бывают воинские преступления... - стал оправдываться обер-лейтенант.
- Ага... Приказ о комиссарах, например. Нам политработники читали его вслух еще осенью, во время формирования бригады.
Немец аж пошел красными пятнами:
- В конце концов, это не вермахт! Это СС! В обоих Опуево стояли эсэсовские части, вы это прекрасно знаете! Солдаты они хороши, но у них бывают перегибы в отношениях с местным населением и пленными...
- А мне было без разницы, какого-такого ветеринара расстреливать. Эсесовского или из вермахта...
**
- Товарищ подполковник! Там это...
- Что? - раздраженно спросил адъютанта Тарасов.
А причины для раздражения, честно говоря, были. По докладу медсанбата бригада потеряла уже двести сорок восемь убитых и раненых. А обмороженных - триста сорок девять. Причем, это только с тяжелыми обморожениями. Четвертой степени. А что такое четвертая степень обморожения? Это полный звездец, мягко говоря. Это когда холод убивает не только кожу и мясо, но и кости. Тарасов прошелся по лагерю санбата. Среди стонов, воплей и скрежета.
Видел, как молодой пацан с хрустом отламывал гниющие фаланги на руках, удивленно приговаривая - Надо же... Не чувствую! Надо же, а?
Были и те, кто не выдерживал. Некоторые стрелялись, нажав сочащимся красно-белесой сукровицей пальцем на спусковой крючок 'Светочки', зажатой в прикладе гнилыми, воняющими сыром ступнями.
Не рассчитали, блин... Не рассчитали... Кто мог знать наперед, что день солнцем будет растаивать снег, а ночь будет долбать тридцатиградусным морозом? Валенки промокали, утопая в демянских болотах, а потом - ночью - заледеневали, стягивая оголодавшие мышцы. И у одного за другим отрезали ноги...
- Говори уже, Михайлов! - рявкнул Тарасов на адъютанта.
-Там это... Кажись, двести четвёртая объявилась...
-Что-о-о? - вскочил Тарасов.
Через сорок минут помороженный, в изорванном маскхалате, красноармеец Комлев стоял, полусогнувшись, в командирском блиндаже. Да одно и название-то - блиндаж. Яма - вырытая в снегу. Сверху деревьями завалили, снегом закидали. А вместо печки - бочка, найденная разведчиками.
-Значится так, товарищи командиры...
-Ты присядь, браток, присядь! - участливо сказал комиссар Мачехин. Тарасов нервно барабанил по самодельному столу. Шишкин же с Гриншпуном молча смотрели на бойца из двести четвертой.
