– Старшего нашего раздели? – Гусаров убрал от лица мокрые пальцы. В сумерках он не успел разглядеть труп Ургина.

– А как же. Думал взять его ботинки и полушубок, – Асхат повернулся, всматриваясь в темноту, где лежали навеки смирно Ургин с Кучевым. – Ведь ему теперь все равно. И с Кучи верхнее сняли, наверное, сожгли. Карманы их надо пощупать обязательно.

– Замшевку с Уригина тоже стянули?

– Оставили, но порезали. Рукава оттяпали и на груди огромная дырень, будто хотели добраться до сердца. К чему тебе его замшевка, маловата же будет? – Сейфулин подтолкнул в огонь несколько сучьев. Хвоя, потрескивая, схватилась оранжевыми длиннющими языками, и запахло приятнее, словно не на погребальном костище собственных вещей, чаяний и надежд, а возле уютного огонька, которые разжигали по обычаю после утомительного дневного перехода.

– Да не она мне нужна, а то, что в ней. Идем, нехрен здесь задерживаться, – Гусаров сошел на тропу, и отвернулся от костра, чтобы глаза скорее привыкли к темноте.

– Слышь, Олеж, а что в ней? – спросил из-за его спины татарин.

– Не знаю точно что. Записи у него хранились важные, – пожав плечами, ответил Олег. – Держал во внутреннем кармане замшевки. Вот у меня мысль, что дело вовсе не в нашем товаре, а в этих записях. Поэтому на нас самовольцы… Но это так, предположение – сильно над ним мозги не напрягай. Давай, ребят хоть камнями привалим, – он направился к бездыханным ходокам.

Стемнело окончательно, и Асхату пришлось пустить в дело фонарик. Прежде чем заняться погребением, решили немного помародерничать: хоть и мертвые люди, а свои, и не будут они за такое неприличное внимание сердиты на том свете. Может, наоборот – спасибо скажут, что ценные вещицы не сгниют вместе с костями, а принесут кому-то пользу. Самовольцы, прежде чем оставить Ургина, хорошо почистили его карманы: не осталось ни хорошее армейского компаса, ни серебряного портсигара, ни патронов. И амулет яшмовый забрали по глупости: не знали, что в чужих руках эта вещь накличет значительные горести. Единственную пользу, что Асхат извлек из покойного старшего, это кожаный мешочек с солью. Ромку, беднягу, не так обчистили: Гусаров сразу обнаружил в боковом кармане его штанов десяток патронов с АКСа, и в заднем, завернутую в бархатный лоскут заначку – шесть целковиков (пещерные отливали рубли по пять граммов) и два пятнадцатиграммовых скрябца (в честь Михаил Ивановича Скрябова прикипело такое название к этой монете). Еще серебром набралось тридцать копеек. В сумме небольшие деньги, но когда ты нищий: нет даже пустого рюкзака за спиной, нечего жрать и патронов всего на один негорячий бой, то такая находка целое состояние.

Камни пришлось носить от подножья скалы, где заканчивалась осыпь – там имелся участок свободный ото льда. Управились за полчаса, уложив Ромку рядом с Ургином, и навалив над ними небольшой бугорок. В общем, насколько смогли, поступили по-людски, чтобы серая стая или дикие псы не потревожили ребят. Еще бы впить на могилке за благополучие их душ, да где же взять? И отходную Гусаров произнес сбивчиво, неумело, потому что блокнот с молитвами, переписанными с затертой церковной книжицы, сгорел, а в памяти такие слова пока еще не закрепились.

– Душам их тепло и радость, – склонив голову, заключил Сейфулин, далекий от какой-либо веры.

Олег положил на язык щепотку соли.

Отошли немного, оглянулись на черный бугорок под скалой, и направились по тропе. До Восточной Берлоги по светлому часа два ходу, а ночью, когда темень такая, что шею можно свернуть чуть ли не на каждом шагу – ведь кое-где идти вдоль скал над обрывом – так не меньше часов трех с лишком.

В пути Гусарову все вспоминались последние хождения с Ургином. Как на шахте застряли на пять дней без жратвы, и не могли выбраться, ведь рядом основалась здоровенная стая мерхуш. Сколько из лаза не выглядывали, а они все рядом между кедров: пепельно-серые, едва разглядишь на грязном снегу; глазища огромные, словно склянки с темной кровью; и каждая размером не меньше медведя; клыки такие, что любой зверь из прежней жизни позавидует. И собралось бы их две-три, то справились бы – постреляли, но когда такого зверья поболее, то лучше затаиться, лучше с голоду сдохнуть, чем стать ему пищей. Вспоминал и поход в Выселки. Народ в них самый бедный в округе и на ходоков смотрит как на посланцев земли обетованной. Ну а кто гол, тот и зол, и от отчаянья способен на любую дурь. Едва завечерело, напали на него с Ургином местные вшестером без ружей, обрезов, потому что патроны где им взять. Худые, жалкие, обвисшая желтая кожа видна в прорехах одежонки. Ножи повыхватывали, думали так запросто ходоковскими вещами разжиться. Ургин милостливо стрелять не стал, что не похоже на него. Одного отшвырнул, другого ухватил за кадык, а потом говорит таким внятным и ледяным голосом, что остальные застыли, точно в землю вмерзли:

– Никогда не трогайте ходоков. Никогда. Сейчас живете впроголодь, а без нас вовсе сдохните.

Затем вытащил из рюкзака две банки кильки и пакет сушеных грибов вперемешку с сухарями, отдал им, вдобавок великодушно каждому по целковику. После этого Ургина в Выселках зауважали больше, чем двух своих верховод. В Пещерах и Оплоте Ургина не любили и боялись, а в Выселках ему чуть ли не кланялись после того случая. Хотя его никто бы не назвал добрым. Скорее наборот: пощады в нем жило мало, но проступала видная всем справедливость. Особый он был человек, и теперь больше нет особого человека.

Когда до Берлоги осталось километра три и тропа пошла под уклон, Гусарову почудился, тоненький звук, вроде писк, беспрерывный и шаг за шагом нарастающий. Олег повертел головой, стараясь определить направление, но так и не смог разобрать: накатывалось будто широкой волной с юга. Странное явление, но что поделаешь, за последние годы в округе много странного, чаще всего этих хреновы странности, ничего доброго не приносили. Татарин, шедший сзади, писк тоже услышал. И оба они стали, гадая, что и откуда?

– Давай сюда, – Олег толкнул друга к невысокому останцу, справа от тропы. Что бы там ни было, а другого укрытия рядом не найти.

Добежали быстро, хрустя ноздреватым снегом. Сели, где удобнее и приготовили оружие. Писк этот Гусарову напоминал нечто неприятное, даже отвратительное, и что-то связанное с ним вертелось в сознание, такое знакомое, обыденное, будто вот-вот и откроется в закоулках памяти, но зацепиться за воспоминание не удавалось.

Минут через пять тягостного ожидания Сейфулин первым разглядел, что снег между тропой и поваленным лесом потемнел или исчез вовсе, точно слизнуло его огромным языком. Хотелось посветить фонарем, узнать, в чем причина, но кнопку мешал нажать страх, да и Гусаров бы не одобрил: не стоит выдавать себя, пока не определена опасность – таков неписаный закон на любой дороге между поселениями.

Когда черный язык вытянулся до тропы, Олег вдруг вцепился Сейфулину в локоть и прошептал на ухо:

– Крысы!

Он и прежде слышал от озерных и выселенцев истории об огромном скоплении крыс, мигрировавших куда-то на северо-восток. Чем они кормятся – непонятно, но их по многим наблюдениям стало больше. Кто-то говорил, что проблема пропитания для мерзких зверюшек – вовсе не вопрос: проделывая разветвленные норы в глубоких снегах, они находят погибших после Первой Волны людей и животных, и вот им пиршество. А ведь сколько под снегом трупов: много, очень много! Погибли почти все. Разлившиеся воды Енисея, других рек нанесли и выплескивали по границам кряжа целые горы трупов, которых вскоре забрало снегом. Если не останется в округе этого горестного мяса, то проклятые грызуны так неразборчивы, что способны утолить голод корнями и корой деревьев, всем, что им по зубам. Наверное, они – единственные из прежних обитателей Земли, которые непременно выживут.

А еще бытовала легенда, что в одну оттепель крысы спасли ходоков, нарвавшихся на крупную волчью стаю: ходоки кое-как забрались на ближние сосны, а от волков не осталось ни шкур, ни костей. Вот такая дурная легенда, и не разберешь больше в ней добра или худа.